Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Аниська и Васька вышли во двор.

— Ну и задал папаня жару. Чтоб под самым носом у пихряков проехать и не быть замеченным, — озабоченно сказал Аниська.

— Да, задача добрая, да как ее решить? Сам антихрист мозги сломит, — согласился Васька и схватился за живот.

— Ты чего скрючился? — спросил Аниська.

— Живот болит.

— Струсил?

Ничего не струсил. По моему, в обход плыть надобно, не иначе, — с деланной храбростью предложил Васька.

Аниська издевательски сощурился.

— Это куда же в обход? По воздуху, что ли?

Глаза его лукаво заискрились. Хлопнув друга по плечу, он побежал в хату. Не успел поразмыслить Васька о своей нелегкой участи, — Аниська вернулся, поддерживая руками оттопыренный живот:

— Ходи за мной, — приказал он.

Друзья вошли в камышовую закуту. Аниська сбросил рубаху, подсучил штаны, влез с головой в широченную материнскую юбку. Пропахшая нафталином кашемировая кофта туго обтянула его крепкие плечи, предупреждающе треснула в подмышках. Аниська повязался платком, игриво повел глазами.

— Ну, как?

Васька хохотал.

— Анися, в аккурат баба, ей-богу! Не отличишь.

Набивая пазуху тряпьем, Аниська советовал:

— Ты только голос меняй. Сейчас Панфил с каюком подвалит. Он и тебе такую амуницию подвезет. Вот навроде баб и прошмыгнем через куты. А Панфил, так и быть, за мужика останется.

Через полчаса Панфил и переодетые разведчики отчаливали от хутора. Егор, довольный выдумкой сына, стоял на берегу, тихо посмеивался, а подвыпившие Кобцы подхихикивали жеманно сидевшим на каюке «молодухам».

— И додумались же хлопцы, — ласково бормотал Егор, с трудом узнавая сына в сидевшей на корме красивой бабе.

Уже вечерело, когда разведчики выбрались в Дрыгино. Наперекор Панфилу и Ваське, Аниська правил прямо к хате кордонников.

Панфил изо всех сил налегал на весла. Аниська не сводил с кордона зоркого взгляда.

Храня осторожное молчание, рыбаки держались середины затона. Хатка кордонников медленно проплывала мимо. У самого берега оранжево сверкал огонь, у таганка мирно сидели казаки. Неслышное воздушное течение несло аппетитный запах разваренной с рыбьими потрохами каши. У дверных наличников, под застрехой, торчали тополевые кудрявые ветки. На крылечке, на привядшем травяном настиле, руку наотмашь, лежал пьяный казак.

— А вахмистра не видать, — тихо заметил Панфил, — наверняка в хутор удрал. Везет же нам, ребята, нонче.

Заметив разведчиков, пихрецы столпились у берега, у гончих лодок.

Аниська сразу узнал Мигулина, его пшеничный чуб, красиво изогнутые усы.

Приставив к глазам бинокль, Мигулин за кричал зычным озорным тенорком:

— Кахи! А-ха! Бабоньки! Подвертывай под свежую ушицу… Гей!

— Спасибо, миленькие, до своей поспешаем! — по бабьи голосисто отозвался Аниська и, выставив набитый тряпками бюст, игриво помахал рукой.

— Ай да, чернявая! — наперебой закричали кордонники. — Откуда, любушка? С какого хутора?

— С Обуховки! — пискнул Аниська.

— Чего же ты, станишник, с ними, двумя будешь делать? Оставь нам на ночку хоть ту, рыженькую, — просили пихрецы Панфила.

Васька закрывался платком, фыркал, сдерживая смех.

— Тебя зовут, Василь, может, ссадить на ночку? — тихо спросил Аниська.

— Ох, братцы, не выдайте. Не обмишультесь, — хихикал Панфил, нажимая на весла.

Под прикрытием камышей крутии достигли указанного Егором шпиля, спрятали каюк в непролазные заросли камышей.

Душные, безветренные сумерки осыпали разведчиков комариной метелью. Трудно было дышать, несмотря на близость моря, на бескрайний простор гирл. Насгребав кучу заплавы[23], разведчики примостились передохнуть у узкой песчаной косы. Темнота быстро сгущалась. В небе горели неяркие звезды.

Крупные займищные комары клубами кружились в воздухе, застилали и без того тусклое небо. Васька стонал, отмахиваясь платком:

— Не дадут жизни. Заедят проклятущие.

Улегшись на заплаве, Аниська смотрел одним глазом в бинокль на сереющий в сумраке Средний кут. Прямым зеркальным шляхом стремился он в море. Здесь скрещивались тайные рыбьи тропы. Сюда веснами неисчислимыми стадами шла на нерест[24] рыба, оседая в затененных омутах. Не один крутий возвращался отсюда с богатым уловом.

Попыхивая цыгарками, рыбаки лежали, прижавшись друг к другу.

— Как вон та звездочка станет вровень с чулецкими ветряками, так и запалим костер, — сказал Панфил.

— Не поздно? — усомнился Анисим.

— Скажи — рано. Не раз приходилось на этом месте «свечки» держать.

Панфил заворочался, пряча в пригоршню свет спички, снова задымил махоркой.

— Вы бы рассказали чего-нибудь, дядя Панфил, — попросил Васька. — Может, комары от вашего рассказа разлетятся.

— И верно, сбрехнули бы словцо. Все одно не спать, — поддержал Аниська товарища. — Расскажите, как пулю из вашей ноги вытаскивали.

Панфил пренебрежительно хмыкнул:

— Чего тут любопытного? На моих глазах ее, треклятую, вынули. Здорово охнул разок. А доктора похвалили. Вот, говорят, настоящий казак. А того и не знают, что мой дед из-под Харькова, а батя с казаком хотел породниться, да ему не дозволили, — Панфил хихикнул. — Так вот, когда узнали доктора, чья пулька, покою не давали расспросами о запретном рыбальстве. Только я, конешно, отмалчивался. Потому, тюремное наше дело, ребята. Недаром поется про нас: «За привольное рыбальство все по тюрьмам, по замкам…»

— Все-таки, о чем разговор был? — спросил Аниська.

— А вот о чем. По-ихнему, по-образованному, мы, крутни, вроде разбойников и ворюг. Вы, говорят, всю рыбу из царских вод выловите за несколько годов, и царю нечего на стол подавать будет. И все смеются, шутят вроде. А того не понимают, что мы не против запретности заповедных вод, ежели бы они по закону соблюдались… Тут один — он более всех мне запомнился, какой-то городовичок, мастеровой, видно, со мной рядышком лежал, — сказал мне по секретности: брешет, говорит, донское начальство; рыбы в Дону да в Азовском море много, и мудрыми учеными людьми гирла до самого Среднего кута отписаны всему народу, чтобы рыбалить вольно, где захотим — в Дрыгино, в Среднем. Только бумагу эту затаили.

— Кто же затаил? — прервал напряженно слушавший Аниська.

— Царь с министрами. Мне так и сказал этот городовичок. В этой бумаге сказано: можно рыбалить до самой Средней, а заповедный питомник — в самом Дону и трех гирлах, где нужен расплод рыбы. А царь, вишь, куда хватил. Припер нас до самой Нижегородки и лови как знаешь. Но, сказал мастеровой, придет время, когда в гирлах будет полный порядок, когда всем будет рыбы хватать.

— Когда же наступит то время? — вытянувшись от любопытства, спросил Аниська.

— Не сказал, но, кажись, скоро. Главное, говорит, надо сообща восставать не против запрета, а супротив беспорядков. Царя надо за горлянку брать, чтобы бумагу ту народу показал.

Взяв у Аниськи бинокль, Панфил стал шарить им по затону.

Положив голову на руки, Аниська вздохнул:

— А верно, взять бы царя за шиворот и сказать: а ну, давай-ка ту самую бумагу. А либо письмо написать ему — так, мол, и так, открывай народу правду, наводи порядок.

— Чудак ты, — засмеялся Панфил. — Разве до царя письма доходют? За него министры все письма читают… Не пора ли? — спохватился он вдруг. — Как бы нам за разговором пихру не проморгать.

— И куда они попрутся в такую темень, — зевая, сонно протянул Васька. Украдкой под неторопливый рассказ Панфила он уже успел вздремнуть.

— Вот что, ребята, — властно посоветовал Панфил. — Перекиньтесь на тот берет ерика да поглядите в сторону кордона. Мы тут в одну точку глядим, а за камышами не знаем, что делается. Гребитесь-ка, только осторожнее.

— Ну-ка, подымайся, толстозадая, — смеясь, толкнул Аниська разомлевшего Ваську.

Васька встал охая и потягиваясь.

Ребята сняли юбки, вытащив из-под прикрытия каюк, поплыли к жуткому в черноте своей противоположному берегу…

…С глухим шумом каюк вязнет в прибрежном иле. Аниська переваливается за борт, припадает ухом к неподвижной и черной, как мазут, воде. Кругом вскидываются сазаны. Васька, ежась, терпеливо слушает отдаленный, чуть слышный, гуд хуторского колокола, отбивающего часы.

Аниська прыгает на берег, приказывает Ваське ждать, скрывается в зарослях куги. Он идет торопливо, оступаясь на промоинах. Нужно остановиться, осмотреться, повинуясь наказу Панфила, вернуться обратно, но Аниська продолжает идти по направлению к кордону. Острое любопытство гонит его вперед.

Темная огромная копна вырастает перед ним, за ней серо маячит кривая полоса воды.

Аниська припадает к земле, затаив дыхание, ползет гусеницей. Копна растет, превращается в островерхую тору. В темноте хата кордонников неузнаваема.