Николай Золотарёв-Якутский - Из тьмы
— Что стоишь? Заходи!
Он широко распахнул дверь. Уосук, шатаясь, поднялся по ступеням крыльца. В окне, выходящем во двор, мелькнуло лицо хозяйки. Когда Уосук вслед за Разбогатеевым вошел в зал, ее там уже не было. «Так и не разглядел я толком за столько лет, какова моя приемная мать: стара или не очень, красива или уродина», — с горькой усмешкой подумал Уосук.
— Садись.
Уосук хмуро взглянул на Разбогатеева.
— Ах, да. Я и не подумал, что со связанными руками не слишком удобно садиться в кресло. Да, дружок. Прищемили тебе хвост. То бишь руки.
Купец распутал узел и швырнул веревку в угол. Уосук пошевелил онемевшими пальцами.
— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Говорил я тебе: не заносись. Не поднимай на отца руку. Так ведь ты думал — власть тебе навеки дадена. Ну, что теперь скажешь? Знаешь ли, что по всей Сибири вам конец пришел? Что Советы повсюду раздавлены?
— Временно! — облизал пересохшие губы Уосук.
— Думаю, что уже навсегда. Впрочем, это не самое главное. Смута не один еще год длиться будет, вопрос: как ее пережить. Очень ты огорчил меня, Иосиф. Не тем, что к большевикам примкнул: молодости свойственна горячность. Подрастешь — поумнеешь. Поймешь, что я тебе всегда добра желал. Кормил тебя, учил… А ты что сделал? Ограбил меня. Где золото? — сурово нахмурился Разбогатеев.
— Нет его.
— Где спрятал? Кому отдал?
— Не отдавал и не прятал. В Вилюй выбросил.
Разбогатеев схватился за голову.
— Зачем?
— Чтоб белым не досталось.
— Не может быть! — вскричал Разбогатеев. — Чтобы кто-то выбросил в воду три пуда золота… Не может быть!
— Может, — отозвался Уосук.
Купец тяжело опустился в кресло.
— Сколько времени ты держал меня в леднике?
— Не помню, — пожал плечами Уосук. — Часа два, пожалуй.
— Для старика и этого хватило. Что ж, посмотрим, сколько ты выдержишь. Эй, Петька, Степка! Проводите-ка Иосифа в ледник. Ключ принесете мне, слышите? А ты посиди, подумай. Припомни, где золото зарыл. Вспомнишь — кликни.
В леднике было темно, холодно и сыро. Поначалу Уосук пристроился на верхней ступеньке лесенки, но вскоре понял, что сидеть нельзя: окоченеешь. Он стал быстро подниматься и сходить по ступенькам. Шли часы. У юноши отваливались ноги от усталости, но он не прекращал двигаться. Молить о пощаде было свыше его сил. «Лучше сдохну», — со злостью повторял он про себя.
Загремел замок, дверь со скрипом пошла вверх. На пороге с ключом в руке стоял Разбогатеев. За ним высилась охрана — Петр и Степан.
— Так, — процедил сквозь зубы Разбогатеев, — жив, оказывается. Крепкий народ большевики. Я уж думал, ты голоса лишился, раз его не подаешь. Ну что ж, пошли!
Уосук поковылял за купцом. Он плохо соображал. Казалось, окоченело не только тело, ко и мозг.
На столе в гостиной пыхтел самовар, дымилось горячее мясо.
— Садись, грейся. Варвара! Налей ему чаю. У него руки не слушаются.
Варвара, торопясь, отвернула краник, налила в чашку кипятку. Затем, с сочувствием взглянув на юношу, подвинула чашку прямо к его рукам, неподвижно лежавшим на скатерти.
— Ешь, ешь, — холодно потчевал купец. — Умрешь с голоду — кто возместит мои убытки? Ну как, вспомнил, где золото?
Уосук не ответил.
— Черт с тобой, молчи. Но заговорить тебе все-таки придется. В ледник я тебя больше не посажу, но и из дома ты не выйдешь. Буду держать под замком, пока не одумаешься. Ты свои большевистские штучки из головы выкинь! Поиграл — и хватит. Пора делом заниматься. Коммерция при любой власти останется коммерцией. Значит, не надо свое упускать. Можно и в наше смутное время деньги делать. Было бы желание. А под замком для тебя же безопаснее: нынче жизнь большевистских комиссаров дешева. Кормить тебя будет Варвара.
Он подтолкнул пленника к чулану. На двери красовался пудовый замок. Уосук покорно вошел в комнатенку и оглядел ее. Узкая кровать, щербатый стол, оконце в ладонь — настоящая камера-одиночка. Уосук кинулся на постель. Он был настолько изнурен боем, пленом, ледником, Разбогатеевым, что уснул моментально. Очнулся он от толчка. Перед ним стояла Варвара, в открытых дверях — Петр и Степан с ружьями.
— Утро или вечер? — спросил Уосук.
— Вечер. Ужинай.
Варвара смахнула слезу.
— Нам хозяин велел по вечерам тебя на прогулку выводить. Чтоб не прокис! — захохотал Степан.
— Не вздумай в бега. Пристрелим! — с угрозой произнес Петр.
Уосук молча выпил чай и прошел мимо них на крыльцо. Дул пронизывающий ветер. Близилась осень.
Прошел месяц, а Уосук по-прежнему оставался узником своего приемного отца. Все это время его не оставляла мысль о побеге. Внешне он держался совершенно спокойно, и караульные перестали торчать у дверей чулана, пока Варвара не накормит пленника. Не успокаивался лишь купец. Почти каждый день донимал он допросами. Он словно помешался на трех пудах своего золота. Все тяжелее становилось на душе у юноши.
Однажды, когда Варвара принесла обед, Уосук с изменившимся лицом потянул женщину за рукав.
— Сестра, — свистящим шепотом произнес он, — освободи меня!
— Тише! — Варвара оглянулась на дверь. — Как я тебя освобожу?
— Помоги мне, — как в бреду, бормотал Уосук, — помоги. У кого ключ от замка?
— Мне его не доверяют. Ключ всегда у караульных.
— Придумай что-нибудь!
— А если и придумаю… куда пойдешь? Об этом подумал?
— У меня родной отец есть, мать. К ним пойду.
— Там тебя и возьмут.
— В Салбане не останусь. Хлеба возьму… и в Сибирь…
— Эх ты, горе мое! — вздохнула Варвара. — Охота тебе было с тойоном ссориться… Жил бы себе припеваючи.
— Ты этого, Варвара, не поймешь… пока. Я объясню когда-нибудь. Если жив буду.
— Не жить тебе, если с тойоном не помиришься.
Кухарка вышла. Уосук в отчаянии бросился на постель.
Неужели нет никакого выхода? О, если бы мысль имела материальную силу! Тогда бы он мыслью своей разрубил запоры этого ненавистного дома, поднял себя над землей и полетел к товарищам по оружию. Где они, какие опасности ежеминутно грозят им?
Через полчаса Варвара вошла убрать посуду.
— Ты что не ешь? Заболел, может?
— Хуже.
— Что может быть хуже болезни?
— Страшные мысли меня мучат.
— Какие?
— Не могу больше в неволе. Принеси мне веревку…
— Ты что? Не выдумывай!
— Все равно расстреляют.
— Жаль мне тебя. Ах, как жаль! — со стоном проговорила Варвара. — Давно хочу помочь… Только не просто это! Самой несдобровать. Ладно. Дай подумать. А едой не пренебрегай… Силы в дороге пригодятся.
Она выскользнула из чулана. «Она поможет мне!» — обожгла Уосука радостная мысль.
Вновь заскрежетал ключ. Вошел Разбогагеев.
— Иосиф, — начал он, — я уже говорил, что готов простить тебе все. Скажи, где мое золото?
— Выбросил в воду.
Разбогатеев дернулся, словно получил пощечину.
— Не верю! Не верю! Нет на свете человека, способного на это!
— Вы, богачи, обо всех по себе судите. Среди вас действительно такого человека не найдется. Скорее родного сына утопите, чем золото.
— Три пуда золота не шутка. Тот, кто так к золоту относится, никогда не разбогатеет.
— А мне этого и не нужно.
— Что ж тебе нужно?
— Чтоб все равны были, чтоб ни бедных, ни богатых. Чтоб все счастливы были.
— От равенства, брат, счастья не дождешься. Не таков человек, чтобы радоваться тому, что у его соседа в амбаре столько же, сколько у самого.
— Человек не рождается волком. Его можно научить человечности.
— Хвалю, хвалю! Как много ты постиг, мой ученый сынок, — иронически произнес Разбогатеев. — Не зря я тратил деньги на твое образование. А не будь я богат, не протяни тебе руку помощи… что из тебя вышло бы? А?
Уосук не ответил. Он не чувствовал перед Разбогатеевым никакой вины. С точки зрения обывателя, он обидел, ограбил своего приемного отца, ответил на его заботу черной неблагодарностью. Но высшая правота была за ним правота революции.
Молчание Уосука Разбогатеев расценил как свою победу в споре и с довольным видом вышел. Уосук снова лег. Варвара поможет… Но когда ей удастся это? Скоро снег. Ударит мороз — не то что до Сибири, до Салбана не добежишь.
— Принесла твой ужин. Вставай! — громко сказала Варвара, а на ухо шепнула: — Не ешь и не спи.
Сердце Уосука забилось. Неужели Варвара решилась? Прошло минут десять. Распахнулась дверь.
— Выходи на прогулку!
Когда Уосук вернулся со двора, Варвара стояла посреди чулана.
— Это что такое? Почему не ужинал? Голодать вздумал? Ешь сейчас же!
— Эй, любезная! — крикнул кто-то из караульных. — Ты еще здесь? Поживей поворачивайся! Запирать пора.
Обычно молчаливая служанка накинулась на часового:
