Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
— Просил…
— Я дал тебе работу. Дал или не дал я тебе работу? Дал или не дал?
— Дали, конечно. Но…
— А теперь ты еще и платы захотел. Платы! В такие годы и работы и платы? А кто мне даст плату? Я работал пятьдесят пять лет и теперь ем кору. Кто мне даст плату? Уйди отсюда…
Я сперва подумал, что он шутит. Но нет, он, пожалуй, не шутил. Тогда я хотел рассердиться. Но он двинулся ко мне с таким грозным видом, что я не стал сердиться. Я даже отступил от него назад немного. А он, наоборот, сделал несколько медленных шагов в мою сторону, сопровождая их теми же словами:
— Уйди отсюда! Уйди! У тебя молодые щеки. Это тебе плата. Уйди! Уйди!
И, конечно, я ушел от него. Не такой я был дурак, Чтобы схватиться с каким-то отшельником, спятившим от вкуса сосновой коры. Но перед уходом я протянул ему одну лепешку. Он в первый момент не понял, что это значит, но потом осторожно к ней потянулся своими черными пальцами, похожими на корни маленькой кривой сосны, оторванной от скалистой расселины, и вдруг вырвал ее у меня и тут же сразу принялся отрывать от нее куски, запихивать их в рот, двигая челюстями так быстро, что волнами заходила белая щетина на его широких запавших щеках.
И пока он так разделывался с моей лепешкой, присев на выступ скалы, изо рта его вырвалось несколько горестных выкриков, пояснивших мне его судьбу. Он владел тут поблизости небольшим ягодным садом, поставляя смородину, малину и крыжовник в отель «Финляндия», где всегда было много туристов, тысячами приезжавших ежегодно в эти края. Года три назад он принялся строить на месте своей хижины красивый домик с верандой, собираясь открыть собственную торговлю папиросами и напитками в добавление к ягодным доходам. Деньги на постройку он занял в ссудной кассе, куда обязался выплачивать их по золотому курсу с процентами, составлявшими треть всей суммы. Но пришел застой. Деньги подешевели. Туристов стало меньше. Отель почти перестал покупать у него ягоды, а покупая, платил такую низкую цену, которая никак не помогала ему справиться с платежами долгов и процентов. Кончилось это тем, что весь его ягодный сад вместе с недостроенным домом был продан с молотка для покрытия долгов.
Чтобы не умереть с голоду, он стал искать работу. В туберкулезном санатории ему обещали дать зимой место истопника. Но до зимы далеко. А пока надо жить. Путевой сторож посоветовал ему занять временно этот кусок скалы, прилегающий к лесу. Это ничей кусок, и тут почти треть поверхности была совсем голая. Он взрыхлил слой перегноя, выползавший на этот каменистый скат со стороны леса, дополнил его землей из нижней расселины и посадил картофель, огурцы, морковь и репу. Но сильный грозовой дождь смыл часть земли, и теперь ее снова нужно натаскать, удобрить и засеять. А дело уже идет к середине июня. Надо торопиться, если хочешь осенью снять урожай. И некому ему помочь. Дочь в Хельсинки. Сын где-то бродит по стране в поисках работы. Но разве сейчас найдешь работу?
Такое примерно я понял из того, что он выкрикнул сиплым голосом, поедая мою лепешку и сидя на выступе скалы спиной ко мне. Таким я и оставил его там, высоко вознесенного могучими скалистыми ступенями над всей этой беспредельностью голубой красоты, созданной для божьих глаз. Но, высоко вознесенный, он сидел, пригнувшись книзу и не глядя вокруг. Занимая высеченное богом из гранита величественное сиденье, открывающее перед ним вид на половину мира, он не видел ничего, кроме горсти торфяной земли у своих ног, от которой ожидал получить осенью мешок-другой картошки.
Я ушел от него прямо в ночь с последней лепешкой в кармане, не рискнув остаться с ним рядом на ночлег. Кто его знает, что еще могло прийти в голову человеку, попробовавшему перейти на божью пищу. Лучше было оказаться от него немного подальше. Северный небосклон, сохранявший до утра свой голубой цвет и какую-то долю яркости, освещал мой путь по этой земле, не предусмотренной творцом для жизни человека. И, шагая по ней после этого еще целых шесть лет, я встретил немало людей, посягнувших на пищу всевышнего, но уже ни с кем больше не делился своими лепешками. Слишком большое количество лепешек пришлось бы мне возить вслед за собой на грузовых машинах для этой цели. Такое совершалось тогда в стране, родившей меня на свет.
Но не мне творить суд над тем, чему я оказался свидетелем в те годы. Кто я такой, чтобы судить? Ничему я не был свидетелем. Ничего я не видел. Вот и все, что я возьмусь когда-нибудь утверждать о тех далеких днях. Одного себя я видел бредущим по пыльным дорогам от города до города, которые так и не дали мне работы ни разу. А других таких же не было на этих дорогах. Неоткуда было им взяться. Не пустели рабочие поселки возле заводов и фабрик. Не свернули вдвое свою работу судоверфи Хельсинки и Турку. Не замерли наполовину текстильные фабрики города Тампере. Не последовали их примеру города Куопио, Виипури, Пори, Оулу, Котка и все до одного другие города Финляндии. Поэтому не оказалось в стране более четверти миллиона безработных людей, и не бродили они, подобно мне, запыленные и голодные, из города в город и не стояли целыми днями в очередях у домов «Армии спасения» ради чашки жидкого супа и ночлега.
Не были проданы в те годы с молотка хозяйства пятидесяти тысяч крестьян, составлявших шестую часть всего финского крестьянства. И они тоже не бродили по дорогам туда-сюда и не встречались мне, похожие своим видом на того старика с берегов Пурувеси, которого тоже не было никогда на свете и который привиделся мне, должно быть, в каком-нибудь скверном сне. Не потянулись на дороги из лесов «люди топора», и за ними не остались полузаброшенными многие крупные лесные разработки вроде Суомуссальми и Валкеакоски. Не разорились целые крестьянские общины. Не перешли люди в икорном Саволаксе на еду, состоящую из лесных ягод и кореньев. Не съели жители прихода Пуоланка все запасы из фонда по призрению бедных и не перешли после этого на древесный корень с малой примесью ржи. Не восстали от голода бедняки крестьяне северного прихода Нивала, и их восстание не подавили войска и полиция, прибывшие из Хельсинки в Оулу.
А не происходило ничего этого в Суоми по той причине, что люди, от которых зависело исправить положение в стране, всегда очень горячо пеклись о ее настоящем и будущем. Они даже поручили знаменитому скульптору Аалтонену отлить бронзовую статую, которую назвали «Настоящее и будущее». Так сильно они были озабочены судьбой страны. Статуя изображала молодую женщину с ребенком на руках и действительно заслуживала такого названия.
Но не мне было вникать в ее красоту. Я в те дни ходил из города в город, не находя в них приюта, и мне было не до женщины. Кормила меня по-прежнему только деревня. Города не давали мне работы, а в деревне я все же мог найти иногда хозяина, которому требовалось что-нибудь сделать, например обнести забором новые владения, выросшие за счет разоренного соседа, вспахать поле, вскопать огород, заготовить в лесу бревна, дрова, срубить новую баню, сарай, конюшню, а то и дом. За все это мне чаще платили едой, но иногда перепадали и марки.
С годами жизнь в стране все же начала понемногу оживать. На дорогах все меньше стало попадаться людей, похожих на меня. Да и я скоро принял иной вид. Костюм на мне появился более прочный и подходящий для дороги, а за спиной повисла котомка, в которой лежал новый воскресный костюм с запасной парой белья, а кроме них, еще плотничные и столярные инструменты. Двухлетняя работа над новым коровником у Арви Сайтури дала мне такое хорошее понятие о плотничном и столярном деле, что с каждым годом я все храбрее действовал топором и рубанком на сельских постройках и скоро обзавелся своим собственным инструментом, с которым уже не расставался.
Пробовал я в те годы толкнуться и в прекрасную нашу столицу, но там плотники пока еще не требовались. Там и без того стояло много новых пустых домов, выстроенных еще до застойных лет. Вселяться в них люди не торопились. Мало находилось таких, кто мог бы платить по семьсот марок в месяц за квартиру и по двести-триста марок за комнату. Но я не собирался задерживаться в этом городе, где гостиница и ресторан вытряхнули из меня все мои деньги за один только день.
Мне, по правде говоря, не обязательно было соваться в какие бы то ни было рестораны и тем более в такое шикарное ночное кабаре, каким был «Кайвохуоне», но, проходя мимо него по парку Кайвопуйсто, я увидел афишу с программой вечерних представлений, даваемых в нем, и там среди других имен прочел имя Рикхарда Муставаара. Это было так странно, что я долго не отходил от афиши и потом еще возвращался к ней несколько раз. А вечером привел в порядок свой синий воскресный костюм, украсил рубашку галстуком и пошел в «Кайвохуоне». Правда, я там все же выделялся немного среди других. Человек, привыкший изо дня в день мерить своими ногами кривые дороги Суоми и принявший на свое лицо все ее ветры, дожди и снега, не может не выделяться среди тех, чья жизнь проходит в тепле красивых ресторанов, среди сверкания зеркал и звона хрусталя. Но все же меня впустили внутрь и не помешали сесть за столик.
