Александр Коноплин - Шесть зим и одно лето
Догадываясь, что может сейчас произойти, я поспешно продолжил:
— Суть его в следующем: в полку служили четыре товарища — трое перед вами. Скуки ради один из них придумал некий союз, назвав его начальными буквами своей фамилии и фамилий своих товарищей: Денисова, Слонова, Полосина и Шевченко. Никому этот «союз» не вредил, и нет в его уставе ни единого пункта, который нормальный человек мог бы истолковать как противоправный. А вот мой следователь сумел это сделать. Для чего — не знаю, вас же прошу: прочтите наше дело! Тогда вы будете знать, кого судите и за что.
После этого наступила тишина. Все смотрели на полковника Мранова и на меня. В какой-то миг мне показалось, что в зале больше вообще нет людей. Но вот Мранов выкатил глаза и заорал, точь-в-точь как наш командир полка Грищенко на плацу:
— Молчать, негодяй! Молокосос! Вон! Все — вон!
Когда нас выводили из зала, адвокат шепнула:
— Не переживай, заседание переносится на завтра, а твоей маме я передам.
Сажая меня в кузов грузовика, начальник конвоя сказал:
— Ну, держись, парень! Самого Мранова на посмешище выставил!
Неотвратимость возмездия была для него так очевидна, что при возвращении в тюрьму он забыл о своем обещании «содрать шкуру» с меня.
Денисова и Полосина везли в другой машине, но в тюрьме по чьему-то недосмотру нас поместили в одну камеру. На восемь спальных мест приходилось сорок два человека. Не только лежать, но даже сидеть было негде, и ночь мы провели стоя.
Надо отдать должное моим товарищам: ни Денисов, ни Полосин ни разу не упрекнули меня в том, что из-за меня попали в тюрьму. О завтрашнем заседании мы почти не говорили — моя дерзкая выходка могла здорово навредить всем. Чтобы отвлечься, Денисов стрелял чинарики; Полосин, наверное, тосковал о съеденной еще утром так опрометчиво пайке хлеба; я сочинял стихи. Меньше полусуток отделяли нас от суда, который решит нашу судьбу.
Утром подали автомашину, известную каждому школьнику под названием «Черный ворон». Проходя в зарешеченный отсек, Мишка сказал конвоиру:
— Посторонись. Не видишь, правительство едет!
Конвоир выпучил глаза, но посторонился. Мы втиснулись.
Кроме нас троих в железном ящике было еще шесть человек, ехавших на свой суд, и среди них беременная женщина.
— Вас-то, солдатики, за что? — жалостливо спросила она.
— За неудачное ограбление ювелирного магазина, — сказал Мишка.
Бабенка взглянула на нас с уважением. Порывшись в мешке, протянула нам по пирожку с картошкой.
— А меня на бану[14] замели. У фраера два «куска» увела, а тут мент… Четвертая судимость. С малолетки тяну. На воле дольше двух месяцев не бываю. Вот, — она указала пальцем на свой живот, — одна надёжа. Спасибо конвоиру: посодействовал…
Теперь уже мы смотрели на нее с уважением: солдаты первого срока боятся, а молодая бабенка в четвертый раз чалится — и хоть бы что!
Вылезая из «воронка» в каком-то переулке, она помахала нам рукой.
Маму я увидел на том же месте. За сутки она еще более пострашнела, но опять мучительно выдавливала из себя улыбку: ей казалось, что это придаст мне силы… Милая, наивная мамка! Единственное, что мне сейчас было нужно, это чтобы ты оказалась за тысячу километров от Минска…
В коридоре ко мне подошла адвокат.
— Тебе надо извиниться перед председателем. От этого многое зависит, — движением руки она поправила волосы на затылке — совсем как моя тетка Лена.
— Много чести, — сказал я. Адвокат посмотрела на меня со страхом.
Военный трибунал заседал три дня. Из предъявленных нам обвинений не отпало ни одного — свидетели были дисциплинированными, — но история с союзом СДПШ даже Мранову показалась неубедительной. Однако Мранов не был бы Мрановым, если бы поступал согласно здравому смыслу. Он приговорил всех троих к десяти годам ИТЛ с последующим поражением в правах на пять лет — ровно столько, сколько по максимуму определяла статья.
Для нас такой приговор не был неожиданностью, зато моя мать восприняла его как беду. Когда конвой сажал нас в «воронок», она сделала попытку подойти ближе, но рыжий начальник конвоя отогнал ее, как надоевшую собаку:
— Пошла прочь, стерва!
Дверь «воронка» захлопнулась, машина тронулась. Я услышал отчаянный женский крик. Денисов взял меня за плечи, Полосин на всякий случай загородил дверь — вдруг брошусь!..
Только через год я узнал, что в тот зимний вечер моя мать долго бежала за увозившей нас машиной, потом споткнулась, упала на мостовую и вышибла себе передние зубы. В бессознательном состоянии ее доставили в больницу. Ко мне в лагерь она приехала со вставными зубами, но это уже другая тема.
А пока нас привезли в тюрьму и поместили в самую большую камеру, в ней сидело не менее ста человек. В воздухе стоял смрад, квадрат окна еле просматривался сквозь завесу табачного дыма.
Разглядывая новое помещение, я не сразу заметил мерзкое двуногое существо, голое до пояса, синее от множества наколок на груди, животе, руках и, как позже выяснилось, на спине. Существо прыгало, кривлялось, гримасничало, сморкалось и плевало прямо нам под ноги. Вымазанная сажей физиономия все же позволила распознать подростка лет двенадцати.
Докурив цигарку, Денисов уверенно потушил ее о грязный лоб малолетки… И тогда началась драка. На нас кинулись полураздетые, лоснящиеся от пота тела, испещренные наколками.
— Не подпускай близко! — приказал Денисов. — Бей сапогами!
В ту же секунду я понял все: у нападавших в руках были длинные железные пики. Об этом страшном оружии рассказывали в подследственной камере. Каким-то путем урки добывают куски железа или стали и долгие недели — иногда месяцы — затачивают их о кирпич подоконников. Хранят пики умело, при переводе из камеры в камеру передают с помощью «коня», минуя шмон. Если пикой убивают на расстоянии, то короткие «заточки» служат для «расписки» — уродования лица, отрезания ушей, ослепления вздумавшего сопротивляться фраера. Мы сопротивлялись, и нас следовало наказать, но отпор был яростным и умелым и привел урок в растерянность. Через минуту-две они откатились в глубину камеры и начали совещаться. Издали мы видели кого-то сидевшего на верхних нарах под самым окном. Луч света блестел на его лысой голове и зажигал огнем оттопыренные уши.
Антракт пригодился и нам. Нападало восемь человек. Шестеро кинулись с боков, двое — с верхних нар, еще столько же стояло наготове. Остальные взирали на драку издали, между гражданскими пиджаками мелькали гимнастерки и кителя военных.
— С ними разберемся после, — сказал Денисов, поймав мой взгляд, — во всяком случае, просить помощи не будем.
Но помощь все-таки пришла. Из глубины камеры появился и встал рядом с нами крепкий на вид малый лет двадцати. Как и большинство здесь, он был гол до пояса, но на нем были диагоналевые офицерские галифе и солдатские ботинки без шнурков, порванные спереди и сзади.
— Лейтенант Шустов. Можно просто Юра.
— Нарушаете форму, товарищ, — строго заметил Денисов, — где ваши сапоги?
— Погоди немного, и ты своих прохорей[15] лишишься, — огрызнулся Юра.
— А это еще бабушка надвое сказала, — с удовольствием отозвался Денисов. Мне показалось, что сейчас для него драка — приятное развлечение.
Урки базарили не зря: лысый пахан приказал переменить тактику — ведь теперь нас четверо, к тому же в камере много бывших вояк…
Из дымной глубины, скользнув в луче света, вынырнул и подошел к нам тщедушный на вид старикан с лысиной, испещренной шрамами, гладко выбритым подбородком и неестественно красными губами. Зубов у старикана не было. «Маня!» — догадался я: об этих страшных извращенцах мне тоже рассказывали в камере.
— Тебе, дедушка, с оттяжкой или прямого? — ласково спросил Денисов, оттягивая средний палец для щелчка.
— Оччень… оччень рад познакомиться! — старикан шустро поймал Мишкину руку и крепко пожал. — Владимир Сергеевич. За недоразумение просим извинить: народ молодой, горячий… Прошу вас к нашему шалашу, как говорится, — он сделал приглашающий жест.
— Не ходите! Провокация! — тихо произнес бывший лейтенант, но Денисов, отстранив старика, уже шагнул вперед.
— Не век нам тут стоять, — сказал Полосин и пошел следом.
— Нет, почему, если нравится, пусть стоит, — возразил я и двинулся за Полосиным.
Думаю, такой мертвой тишины эта камера не знала со дня постройки.
Пройдя ее всю, до противоположной стены, Денисов встал спиной к ней, нарочно войдя в луч света. Мы с Полосиным заняли места справа и слева. Денисов, наверное, на это и рассчитывал.
— Ну, мужики, как вам тут живется? — спросил он громко. — Не забижает ли вас кто? Не обирает? Не играют на «ту херню»?
Камера отозвалась гробовым молчанием. Вдруг сверху, со вторых нар, из того самого угла, что под окном, послышался вкрадчивый голос:
