Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Одна, Аня. Одна, и только воспоминания с тобою. У всех есть хоть кто-то — муж, или дети, или родные. А ты одна. Совсем одна. И нелепо думать, что кто-то заменит Павлушу, что полюбишь снова...
Шаги по коридору. Тихий стук в дверь.
— Вы?
Гаршин улыбается, заговорщицки прикладывая палец к губам:
— Тише, Анечка, я удрал тайком. Отчего вы отказались обедать у Любимовых? Я вас ждал, ждал... С горя два часа подряд в преферанс играл, аж спина заболела!
Она хотела бы скрыть невольную радость, но скрывать не умела, дрогнувшим голосом призналась:
— А я тут так загрустила...
Понял ли он — почему, или не хотел углубляться в печальные темы, но он ни о чем не расспрашивал, начал балагурить, быстро рассмешил Аню, и не успела она опомниться, как Гаршин уже помогал ей надеть пальто, чтобы идти ужинать «в кавказский кабачок, самое славное место в городе, вот вы увидите!»
Спускаясь по лестнице, он фальшиво, но весело напевал:
Люди парами живут,Петя — с Машей, Оля — с Сашей,Только я один да ты —Одинокие грибы.Я один, и ты одна,Подсчитаем — будет два!
Весеннее пальто не защищало от холода, ветер пробирал Аню до костей, но тем приятнее было попасть в душное тепло кавказского ресторана. Пронзительные звуки музыки и гул голосов неслись навстречу Ане из низкого зала, подернутого голубой табачной дымкой.
Там было по-воскресному многолюдно, все столики заняты. Но Гаршин шел по залу как завсегдатай, здороваясь с официантами: кому-то мигнул, кого-то поторопил — и вот уже они сидят в глубине зала за столиком, отгороженным от соседних невысокими перегородками, и Гаршин заказывает шашлык по-карски и «мукузани», давая наставления официанту, как должен быть приготовлен шашлык и какой подать салат.
Женщины с удовольствием оглядывали Гаршина, пока он искал столик; они и теперь оборачивались, чтобы еще раз взглянуть на него, и Ане это нравилось, она и сама по-новому приглядывалась к своему спутнику: ничего не скажешь — привлекателен!
Официант принес вино, хлеб, салат. Гаршин наполнил рюмки:
— За то, чтобы вы не грустили, Анечка, а значит — не убегали от меня!
Аня залпом выпила холодное, с приятной кислецой вино и с наслаждением откусила хлеба. Она была очень голодна, вино сразу разгорячило ее, голова чуть-чуть закружилась.
— Вы до удивления такой же, как до войны, — сказала она. — Все изменились, кроме вас.
— А я человек легкий, — откликнулся Гаршин и снова налил вина.
Легкий человек? Ну что ж, тем лучше.
— Я бы хотела иметь легкую душу, — сказала Аня. — Такую легкую, чтобы ни о чем не вспоминать, не думать, не тревожиться, а вот так, как вы...
Он немного обиделся:
— Что ж я, по-вашему, — разлетай? Попрыгун?
Она с улыбкой кивнула. Гаршин хотел возразить, но передумал, отмахнулся и поднял рюмку:
— Выпьем за разлетая!
Подали шашлык. Музыканты прошли на подмостки, настроили инструменты. Надрывно и чересчур громко для низкого подвала зазвучала знакомая песня про Сулико.
— У меня дурная слава ветреника, — говорил Гаршин, подсаживаясь поближе к Ане, чтобы музыка не заглушала голоса. — Но вы не верьте. Я просто веселый человек, люблю выпить и закусить, люблю хорошеньких женщин. Любят их все, но притворяются, что им безразлично. А я человек прямой. И я не выношу людей вроде нашего дорогого Алеши Полозова, которые ничего не видят и не знают, кроме работы.
— Да откуда вы взяли, что он такой?!
Гаршин махнул рукой:
— Ну и бог с ним! Он даже конькобежец, да? Лучше меня, во всяком случае, да? И пусть! Но он и тут верен себе — уж если стал на коньки, то ему обязательно нужно бегать лучше всех. И вообще, он все время чего-то добивается и будет добиваться до старости, а потом оглядит себя и ахнет — борода-то седая!
— А вы предпочитаете дожить до седой бороды, ничего ни в чем не добившись?
Она смотрела на него насмешливо и вызывающе, вдруг рассердившись.
— Почему же ничего и ни в чем? — обиделся Гаршин. — Что мне нужно, того и добьюсь, добьюсь за милую душу, стоит мне захотеть!
Аня не могла разобрать, опьянел ли он — должно быть, еще у Любимовых выпил немало, а тут добавил, — или просто заносится?
— Вот я и стараюсь понять, Витя, что же вам нужно и чего вы действительно хотите?
Гаршин знаком потребовал вторую бутылку вина, наполнил рюмки, потянулся чокаться с Аней:
— Изучаете? Что ж, выпьем за изучение, вот я весь перед вами, какой есть!
Теперь, когда она поела, головокружение прошло, осталось только легкое возбуждение от вина, от надрывной музыки, от всей ресторанной обстановки и от разговора с этим человеком, который то ли прикидывается, то ли на самом деле «какой есть, весь перед вами».
— Чего же вы хотите, вы — какой есть?
— Чего хочу? Да ничего особенного, Анечка! Немножко славы, немножко удачи — если они дадутся без пота и бессонниц, немножко веселья и, конечно, любви! А когда возникают препятствия — перескочить их, не сломав ноги, — ноги мне еще пригодятся!
— Всего понемножку?
— А вам нужно всего много? Большой славы, большого успеха, необъятной любви?
— Да! — воскликнула Аня. — Почему бы нет?
— Ах, Анечка, до чего вы еще наивны! — Он притянул к губам и поцеловал ее руку. — Вы мне чертовски нравитесь, честное слово! Жадная, ух, какая жадная! В вас это и раньше было, но меньше.
— Я стала взрослой, Витя. И я перенесла столько горя, видела столько бед, что я не хочу полусчастья и полууспехов. Когда же и жить в полную силу, если не сейчас?
Гаршин нахмурился, помолчал, неверными пальцами вытащил из внутреннего кармана две планки орденских ленточек:
— Вот, Анечка, требовательная женщина, это мое участие в войне. И две дырки в теле на придачу. Вот это — десантная операция. Это — Кенигсберг. Это — контратака под Шешупой. Что бы там ни говорить, а через эту самую проклятую речонку Шешупу Виктор Гаршин одним из первых ворвался на прусскую землю. Одним из первых!.. За три года — три звания! Захотел бы остаться в кадрах — взяли бы с удовольствием, уговаривали даже! Вернулся сюда — пожалуйста, в институте приняли в объятия, приходи, читай курс... — Он вдруг запнулся и быстро глянул на Аню, видимо припомнив, что рассказывал ей об этом несколько иначе, но тут же усмехнулся и продолжал с прежней самоуверенностью: — Заочники — это так, для острастки, захоти я просиживать брюки... слава, деньги — все было бы! А на заводе? — Он долил рюмки, расплескивая вино на скатерть, заставил Аню выпить: — Пейте до дна, Анечка, и слушайте, раз уж вам так нужно все знать... Я многого не ищу, копаюсь себе потихоньку с технологией, в горячую минуту подсоблю на сборке, да вот с планом повозился. План — это политика дальнего прицела, тут может все сразу прийти — успех, деньги, повышение, тут ставка крупная, ва-банк!.. А захоти я сейчас власти, положения — что ж, думаете, не добьюсь? Да я и Любимова свалю в два счета, и цех мне поручат, и справлюсь! Да только зачем мне это, Анечка? Зачем?
Аня смотрела на него широко раскрытыми глазами:
— Вы обо всем этом не так говорите, Виктор!
— Не так говорю? Да я ведь попросту...
— У вас получается: я и армия, я и завод, мое, для меня, мне!
Гаршин насупился, затем превратил все в шутку:
— Я ж немного во хмелю, Аня, и я простой смертный, для меня «я» — это очень милый субъект, о котором я забочусь… Что вы думаете о черном кофе, Анечка?
— Заказывайте. Только вы мало любите даже самого себя, если хотите всего понемножку. Понемножку — значит, ничего настоящего.
— Я уже прошел через эту стадию, дорогая.
— Вы имеете в виду честолюбие? А я — отношение к жизни.
— То есть?
— Малое счастье, малое дело — да кому это нужно? Ведь это же просто скучно!
Гаршин на минуту прикрыл рукой лицо, потом глухо сказал:
— Допустим... Но как же вы себе представляете это большое... не вообще, а для себя лично?
— Не знаю, — помолчав, сказала Аня, — наверно, об этом и не скажешь. Но в любом стремлении, в любом чувстве важно одно — никаких компромиссов!
— Никаких?
Он недоверчиво пожевал губами и вдруг улыбнулся во весь рот:
— Что ж, вы правы, Аня, вы правы! Только давайте не забывать, что жизнь прекрасна, и прекрасна для нас с вами сегодня, а не в каком-то там... адцать втором веке!
— Давайте, — согласилась Аня и взяла у него папиросу.
Он смотрел на нее снисходительно и ласково:
— Вот вы курите и не затягиваетесь — уже компромисс! А хотите все по-настоящему.
Аня засмеялась и притушила в пепельнице папиросу.
— Ну ее совсем. Не знаю, что это мне вздумалось.
Гаршин придвинулся еще ближе и прикрыл ее пальцы своей широкой ладонью.
— А-не-чка, А-ня! Большие цели, стремления... все так! Но жизнь-то идет да идет... и не так уж много лет нам отпущено, а? Это ведь только в песне поется, что «било личко, черны брови повик не злыняють»...
