С добрым утром, Марина - Андрей Яковлевич Фесенко
— Бери, бери, не важничай! — настаивая на своем, прикрикнул старик и сунул банку женщине в руку. — От доброты ж сердечной. Не обижай, говорю.
— Ну раз так, то спасибо. Попью чайку с медом.
— Дом-то свой отремонтировала?
— Еще прошлым летом. И уж дочку замуж выдала в Гульясово.
— Дочку выдала, а сама так и осталась без муженька? Упустила времечко, добрая душа!..
Почтальонша посмотрела на старика грустными, давно уж утратившими живой привлекательный блеск глазами, вздохнула и направилась к следующему дому.
А Блажов присел в тени на ступеньке крыльца и, задумавшись, засмотрелся на дорогу, что тянулась за Гремякином по зеленому бугру рядом с телеграфными столбами…
Единственный сын старика восьмой год жил в областном городе, на главной улице, где с утра до вечера хлопали крыльями взлетавшие и садившиеся на карнизы домов голуби. Квартира у Максима была на девятом этаже, и оттуда, из широких окон, открывался великолепный вид на город, шумный, меняющийся, полный гула машин и скрежета трамваев. Голуби гнездились где-то под крышей, и Блажов-младший, выбрасывая им крошки хлеба, приучил птицу садиться по утрам на балкон. Они мирно ворковали, поглядывали на него розоватыми бусинками глаз, а он усаживался за столом писать для газеты очерк или просто курил трубку, наслаждаясь утренней бодростью, притихший, задумчивый, с расстегнутым воротником рубашки. Голуби были необходимы, без них ему плохо работалось, плохо думалось.
А жену Максима, актрису областного драмтеатра, пышную, цветущую блондинку, осмелевшие голуби на балконе так же раздражали, как и привычка мужа часами сидеть в задумчивости с трубкой во рту. Прихорашиваясь перед зеркалом, собираясь в театр на репетицию, Софья говорила Максиму, не в силах скрыть раздражение:
— Не понимаю людей, которые увлекаются голубями! Развели в каждом городе, на каждой улице. Кормят, любуются, ахают. Ну еще дети — понятно, а вот взрослые… Бесполезная птица, паразитическая. Пользы от нее никакой. Только едят, зерна сколько уходит. Моя бы воля — всех бы уничтожила из берданки!..
Максим, не поворачивая головы, отвлекался от своих мыслей на минутку, сдержанно ронял:
— Голуби украшают наши города, от них веселей на душе. Это ж — жизнь! Как говорится, символ мира и счастья, пернатые наши друзья…
Жена презрительно морщилась, бросала на себя последний оценивающий взгляд в зеркало. Она на все находила возражения, обо всем судила, как казалось ей, вполне самостоятельно, независимо, куда более утонченно, чем муж, который, по ее словам, грешил прямолинейностью суждений.
— Цитата из очередного очерка? Классика, честное слово! — усмехалась она и уходила, хлопнув дверью так, что вздрагивали стены.
Вместе с уходом жены исчезала в доме и глухая, неловкая напряженность, так мешавшая Максиму. С балкона он видел, как Софья, постояв немного у подъезда, должно быть успокаиваясь, принимала горделивый вид и с выражением многозначительности и недоступности на лице направлялась к автобусной остановке. Походка у нее была легкая, красивая, она ни разу не оглядывалась, хоть и знала, что муж смотрел ей вслед. И голуби вскоре улетали с балкона. Становилось тихо и пусто. Пусто в доме, пусто на душе. Главное же состояло в том, что Максим не мог сказать, когда именно и по какой причине началось обоюдное отчуждение, недовольство семейной жизнью, собой, окружающим…
Да, дело тут было вовсе не в голубях!
Григорий Федотыч Блажов навещал сына в городе на первомайские и ноябрьские праздники, а то и просто наезжал с субботы на воскресенье, когда сильно тосковал, что случалось не так уж часто; привозил деревенские гостинцы — кошелочку вишен, молодой картошечки, грибов, яблок. Честно говоря, ему очень не нравилось, как жил его единственный сын со своей капризной, высокомерной женой. Не одобрял он и того, что у них не было детей. Пора бы обзавестись, выполнить свой долг перед человеческим родом: без мальчишки или девчушки какая может быть семья! Старый Блажов не понимал, почему Максим, человек, в общем-то, серьезный, положительный, даже в некоторой мере известный на всю область, дорожит женщиной, не привыкшей к дому, не желающей ценить своего мужа. Разве можно ожидать чего-либо хорошего от тех, кто живет под одной крышей как чужие?..
После окончания театрального училища Софью долго держали в драмтеатре на второстепенных и даже третьестепенных ролях, а в последнее время, в связи с приездом нового главного режиссера, она вдруг попала в число ведущих актеров. Это было непонятно Максиму — он по-прежнему считал жену рядовой, ничем не примечательной актрисой и не раз говорил ей, что она ошиблась в выборе профессии. Не лучше ли пойти работать в краеведческий музей или в библиотеку? Там можно делать много полезного людям, да и особого призвания не нужно, лишь проявляй добросовестность, старание, а в театре освободится место для настоящего молодого дарования, которое стучится в дверь и никак не достучится. Эта беспощадная откровенность мужа бесила Софью; в запальчивости и гневе она сама называла его неудачником, слабосильным щелкопером, работающим только на потребу дня. Дома она теперь не разговаривала о театральных делах и вообще старалась уйти, чтобы только не видеть сидящего в задумчивости мужа. Да и он замкнулся со своими мыслями, даже на телефонные звонки отвечал в ее присутствии скупо, сквозь зубы, недосказанными фразами.
Особенно тяжко жилось Максиму в последние полтора года. Софья разъезжала с труппой театра по соседним областям, конец лета проводила в Ялте, почти не слала писем. Дома было неуютно, посуда на кухне прокоптилась, питался он в основном кефиром и сосисками. Навещая сына, старый Блажов натирал полы, поливал цветы в горшках и вообще наводил порядок в квартире. А три месяца назад Софья и вовсе покинула дом, уложила в чемодан свои вещи и безделушки и перебралась к режиссеру. Максим запил с отчаяния, в редакцию ходил, как на каторжную работу. Потом он однажды сказал себе: «Хватит, не стоит так убиваться!», стал очень много и усиленно работать — почти в каждом номере газеты появлялись материалы, подписанные его именем. Но тут произошла новая неприятность: он вдруг столкнулся по работе с главным редактором, которого и прежде недолюбливал, презирал как никчемного человека. Узел затянулся так крепко, что его можно было только разрубить.
Максим понимал, что впереди у него заманчивая, многообещающая дорога: он издал книжку очерков, и его авторитет в редакции заметно укрепился, к нему стали прислушиваться, особенно молодые сотрудники. Редактор же был, как казалось ему, работником весьма ограниченных возможностей. Он никогда сам не писал, даже передовиц, ничего толком не знал — ни сельского хозяйства, ни промышленности, ни культуры, хоть и брался судить обо всем потому, что к этому обязывало высокое кресло. Единственным его достоинством были редкая усидчивость
