С добрым утром, Марина - Андрей Яковлевич Фесенко
А тем временем Виктор, нахлестывая, гнал залетных по улице, ему хотелось только одного — скорее промчаться через все Гремякино, вырваться в ночную степь, чтобы за сто верст никого не было вокруг, лишь дорога впереди, да мчащиеся по ней гривастые кони, да далекие звезды над головой. Грохот колес раскалывал тишину, но она была густая и могучая, так что все звуки быстро глохли и тонули в ночи.
На рассвете, когда заголубело небо, а землю все еще как бы окутывала полутень, Виктор добрался до Суслони. Домой, к тетке, он не пошел; распряг лошадей и прилег позоревать возле конюшни, в стожке свежего духовитого сена. Спал он до тех пор, пока не припекло солнце и лицо его не покрылось капельками пота. Затем он долго купался в пруду, сидел неподвижно на дамбе, обхватив руками острые коленки. Ему никого не хотелось видеть — вот так бы целый день сидеть и сидеть на берегу пруда, смотреть на блеск воды, слушать, как галдят в ветвях тополей непоседы воробьи. Мало-помалу безразличное настроение рассеялось, и он стал думать о том, что проживет и без Марины, мир клином на ней не сошелся, и она еще пожалеет о нем.
А после полудня Виктор все же отправился на почту — в деревянный дом, окрашенный в голубой цвет. Там, за невысокой перегородкой, сидела пожилая женщина, остроносая, удивительно похожая на ворону. Он попросил у нее бланк для телеграммы и, усевшись за облезлым столом, старательно написал крупными буквами:
«Все равно люблю и буду любить всегда Виктор Шубейкин».
— Кого ж это вы так самоотверженно полюбили, молодой человек? — с улыбкой спросила его остроносая женщина, принимая телеграмму.
— А это мое личное дело! — буркнул он, пряча глаза.
Женщина сразу стала серьезной, закивала маленькой вороньей головой:
— Конечно, конечно, молодой человек. Но адрес все-таки надо писать точно. А то ведь и путаница может произойти.
Молча взяв у нее телеграмму, Виктор так же крупно и размашисто дописал: «Гремякино, клуб, Марине Звонцовой».
— Вот теперь порядочек, дойдет куда следует! — сказала женщина за перегородкой и очень пристально, с сочувствием посмотрела на Виктора.
Ему было все равно, что подумала о нем пожилая женщина на почте. Он шел по улице, но не в тени вдоль заборов, а посредине, прямо по солнцепеку, и прикидывал в уме, когда же теперь встретится с Мариной, откликнется ли она на телеграмму…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Утром, едва Гремякино попривыкло к стуку плотницких топоров, к гудению моторов на колхозном дворе, к веселому крику ребятишек, носившихся по улицам, в дом правленческого сторожа Блажова постучался почтальон — сутуловатая, неторопливая женщина в грубых, будто из жести, ботинках, с пузатой сумкой через плечо. На стук вышел сам хозяин, заспанный, с поблескивавшей на солнце лысиной, в измятых подштанниках. Он широко, с наслаждением зевнул, потянулся, сонными глазами уставился на почтальоншу.
— Тьфу, бесстыжий! — сплюнула та, отворачиваясь в сторону. — Хоть бы портки натянул.
— Не молодка, чего стесняться, — сказал Блажов, почесывая худую, в сивых волосах грудь.
— Неприлично в таком-то виде показываться!
— А я и не показываюсь. Просто вышел, коль стучат.
— Вся улица видит.
— В своем дворе, в своем доме…
— Ладно, нечего дискуссировать. Неуважение все это, отсталость деревенская.
Старик вдруг обиделся на последние слова почтальонши, повысил голос:
— Но-но, потише! Я кто, разве не знаешь? Ветеран колхозного труда. Помни, с кем имеешь дело-то!
Почтальонша метнула в старика укоряющий взгляд, как бы говоря: «Мне что? Вручу положенное и уйду. Тебе самому должно быть стыдно в таком виде встречать чужих!» Вздохнув, она молча стала рыться в сумке.
Эта немолодая осанистая женщина, которая знала в Гремякине всех и которую знали все, не очень-то жаловала своей милостью хозяина дома номер тринадцать по улице Советской, хоть с другими и любила постоять у калитки или на крылечке, обменяться новостями. Почти со всеми гремякинцами, старыми и молодыми, она старалась держаться вежливо, обходительно, как и инструктировали ее на почте, а вот с Блажовым у нее так не получалось. «Человек вчерашнего дня, чего с него спрашивать?» — говорила она некоторым женщинам о старике, осуждая его за одиночество. Сама она придерживалась убеждений прямых и строгих, не прощала хозяину тринадцатого дома того обстоятельства, что он после смерти жены так и не подобрал себе новую подругу. Не нашлись бы такие, кто согласился бы связать с ним свою судьбу? Нашлись бы! Многие. Вон сколько пожилых женщин, добрых и заботливых, коротают свой век в одиночестве!..
— Телеграмма, распишитесь, — сдержанно сказала почтальонша, протягивая старику жесткий бумажный прямоугольник.
— Неужто от Максима? — засуетился тот, и руки у него задрожали от волнения.
Блажов распечатал телеграмму, прочитал ее; стариковские губы шевелились медленно, непослушно. Почтальонша не спешила, наводила порядок в сумке. Он погладил свою лысину и, обрадованный, оживившийся, громко воскликнул:
— Он, Максимка! Приезжает, родимый!..
Глаза его сразу повлажнели, морщины на лице стали глубже, он смущенно заморгал, стараясь скрыть от женщины свою слабость.
— Значит, сынок в гости пожалует? — спросила почтальонша уже без прежней сухости в голосе.
— Он самый, Максим! Максим Григорьич… Ну, спасибо тебе, добрая душа. Обрадовала сегодня старика. Спасибочки еще раз.
— Пожалуйста! — охотно сказала женщина. Она все не уходила.
От радости старик растерялся, не знал, что делать, — уйти ли в дом или проводить почтальоншу за калитку.
— Так один и доживаете свой век? — спросила почтальонша.
— Один, как есть один! — машинально проговорил Блажов. — Хоть почему ж один? Сын у меня, сама знаешь.
— Сын в городе… Не сладко, видать, одному-то в доме? Стенки, тишина, слово промолвить некому…
— И не говори, добрая душа!.. Да ты постой-ка минутку, постой тут. Угощу за такую радость…
И хозяин торопко, суетливо подался в дом. А почтальонша стала ждать. Она стояла и смотрела на запыленные, давно не мытые стекла окон, на раскидистые лопухи, росшие вдоль забора во дворе, а сама размышляла о том, что плохо, ой как плохо в доме без мужских рук, но еще хуже, когда нет женского внимательного глаза.
«Да-а, чудно устроена жизнь, — рассуждала она про себя с грустью. — Тут под крышей одинокий мужик доживает свой век, а под другой — одинокая баба скучает. И зачем такое? Разве нельзя, чтоб во всем в жизни была соблюдена пропорция? Как бы тогда хорошо было людям, сколько счастливых ходило бы по земле!»
— Вот возьми в благодарность за радостную новость! — сказал Блажов, возвратясь и протягивая почтальонше банку с медом.
— Да что вы, Федотыч! — отступив, удивилась та. — Выходит, вроде взятка. Ни-ни, и не думайте, товарищ
