Шесть дней - Сергей Николаевич Болдырев
Да, уж таков Григорьев! Середин знал его давно, когда тот был начальником доменного цеха — как раз того, где произошла авария и где теперь был начальником он сам. До сих пор, хотя прошло уже почти двадцать лет, он помнил первый разговор с Григорьевым. Три молодых инженера, только что окончивших институт, в том числе Середин, явились к Григорьеву для назначения на работу. Тот спросил их, что они умеют. Выпускники бывали на заводе на практике, знали характер Григорьева и помалкивали. Григорьев оглядел каждого из них, помолчал и спросил: «А думать вы умеете?» Ребята заулыбались. «Думать умеем!» — решительно сказал за товарищей Середин. Григорьев отвернулся к окну, подпер подбородок кулаком совершенно так же, как сейчас, в самолете. Наступила томительная пауза. Ребята переглядывались и пожимали плечами. «Думать можно и в ресторане», — наконец, изрек Григорьев и уставился на ребят своим «скучным» взглядом. Потом спросил: «Куда вы сами хотите?» Все трое, понимая, к чему клонит Григорьев, не колеблясь сказали: «К горну…» — то есть на рабочие места. Успели уже узнать, что Григорьев не терпит, когда молодые инженеры, боясь замараться или попросту пугаясь печей, метят в начальники смен или на другую какую-либо административную должность. Григорьев направил их в распоряжение обер-мастера Василия Леонтьевича Шепилова, Деда, как его уже тогда звали, работавшего на заводе с самого начала, то есть с задувки первой печи и затем пускавшего одну за другой остальные по мере завершения их строительства. Григорьев знал, в чьи руки их отдает: от Деда не было ни малейшего снисхождения лентяям и белоручкам.
Когда все трое явились пред светлые очи своего нового начальства и расселись на продранном клеенчатом диване с высокой спинкой в замызганной комнатенке обер-мастера в здании диспетчерской, тот спросил почему-то именно Середина, знает ли он, что такое «естетика». В первый день в доменном цехе так много впечатлений свалилось на него, что он растерялся от странного вопроса обер-мастера и молчал. «Так я с какими же людями разговариваю? — удивился Василий Леонтьевич. — Вы же высших, можно сказать, кругов, с института…» Середин на всякий случай пожал плечами, чувствуя в этом вопросе какой-то подвох, и молчал. «А я вам скажу, что такое естетика, — напористо продолжал Дед, — набезобразничал, наделал — убери за собой. Вот что такое естетика!..» Изречение Деда можно было понять буквально: в то время канализация была только в здании заводоуправления. Но, как оказалось, Дед привык к иносказаниям и имел в виду чистоту и порядок на литейных дворах. «Вы, люди высших кругов, — продолжал он, — обязаны естетику соблюдать, как всякий елементарный горновой. Снисхождения к вам не будет…» Через несколько лет, когда Григорьев стал директором завода, а он, Середин, начальником доменного цеха, он также стал отправлять молодых инженеров под опеку постаревшего, но не менее напористого со своей «естетикой» Деда.
— Всегда такой, — сказал Сергей Иванович Меркулов, еще раз кивнув в сторону Григорьева. — Сначала, говорят, не понимали его в министерстве, особенно те, кто привык штаны протирать. — Меркулов повернулся к соседу и негромко засмеялся. — Молчит, думает, думает, да вдруг сказанет что-нибудь такое, григорьевское, в краску вгонит… Мне рассказывали — я-то недавно в министерстве, — на совещании к нему кое-какие начальники из нерадивых боялись ходить. Вот уж, действительно, не терпит бездельников и не скрывает, что не терпит. Сам заставил меня завод сдать и в министерство перейти, но и со мной бывает суров. Голову ломаешь — почему? С тоской завод вспоминаю, хоть сейчас бы ушел обратно… Трудно с Григорьевым.
— Что правда, то правда, — оживившись, заметил Середин, — не всегда его поймешь. — Разговор о Григорьеве отвлекал от неприятных мыслей. Середин хорошо знал, что на заводе не забывают своего прежнего директора, хотя в министерство он был переведен несколько лет назад. При случае всегда стремятся порасспросить, что делает он в Москве и как к нему относятся те, с кем он сейчас работает, испытывают чувство гордости за своего Григорьева, когда его в разговорах хвалят, и ревниво защищают, если кто-нибудь поругивает григорьевские причуды и неуживчивый нрав. — А как он у вас сейчас? — Середин завозился в кресле, устраиваясь поудобнее, чтобы лучше видеть соседа. — Притерся или все такой же?
Меркулов махнул рукой.
— Да все такой же! Просто привыкли к нему. Хотя… — Меркулов усмехнулся: — Знаете, какой у меня однажды с ним казус получился? — Меркулов смеющимися глазами посмотрел на соседа.
— Ну, ну, давайте… — ободрил Середин, радуясь в душе, что можно не думать об аварии.
— Пришлось однажды быть на вашем заводе. Начал я директору, Логинову вашему, про Григорьева рассказывать… Тогда, откровенно замечу, я смотрел на Григорьева, как на чудо какое-то, и при случае готов был посудачить о нем… Логинов не дослушал, порылся в столе, вытащил какую-то бумажку и говорит: «Вот, полюбуйтесь, что прислал нам ваш оригинал…» Прочел я и понял — самая разбюрократическая отписка, а главное, по какому поводу! Новую литейную машину, детище моего отца, решено было осваивать на вашем заводе… — Меркулов живо взглянул на Середина. — Да вы знаете, наверное, эту историю?
Середин кивнул. События на заводе, связанные с новой, только что разработанной в институте Ивана Александровича Меркулова машиной непрерывной разливки стали ему были хорошо известны. Из-за них главный инженер Ковалев, родственник Григорьева по жене — обстоятельство, сыгравшее в этой истории осложняющую роль, — слег в больницу с тяжелым инфарктом. Ковалев понимал, что машина-то была стоящая, принципиально отличная от действовавших на заводах громоздких установок с вертикальными шахтами, выдавала горизонтальный слиток. Он требовал от директора установить машину как можно скорее. А тот тянул, не встречался с проектировщиками, боялся неизбежных потерь металла во время освоения нового агрегата. И при этом ссылался на злополучное письмо Григорьева.
Однажды на совещании — Середин там присутствовал — директор, видимо, не сладив с собой, сказал во всеуслышание, что когда-то Ковалев был в семейной ссоре с Григорьевым и потому-де сейчас назло своему родственнику требует форсировать установку неопробованной машины, неизвестно еще, как она будет работать… Директор вытащил из стола письмо Григорьева и потряс им. Да, письмо о разливочной машине можно было истолковать и так и эдак, Середин сам тогда был поражен его содержанием. А Ковалева прямо из директорского кабинета увезла скорая.
Меркулов правильно передавал
