Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три
Они остановились, Семен когтисто вцепился в рукав собеседника голой — без перчатки — пятерней, приблизил свое бурое бугристое лицо к его беловатому, худому, — и заговорил так, что и мне стал слышен хрипловатый клекот. Подошли другие «тубики», старая женщина в пуховой шали до глаз понемногу оттеснила Ступака, спасла опешившего скромного гражданина. Однобокий вояка проводил его какими-то словами, пошел дальше, строго озираясь по сторонам, выискивая себе новый объект для беседы.
Я посидел еще несколько минут — больные все так же двигались в разных направлениях, сталкивались, расходились, исчезали под соснами, вновь появлялись (лейтенанта Вани не было), — почувствовал, что скоро упаду от усталости и тогда не смогу добраться к постели, встал, держась за подоконник, после за стул, за стену, проковылял к кровати. Лег и сразу задремал. Но и в дреме помнил Семена Ступака — он тряс кого-то, орал; после ухватил меня, жаловался: «Ты друг? Ну скажи, какое наше мнение…»
Очнулся от того, что кто-то появился сбоку — белый передник, голые до локтей руки, белый чепчик, — дохнуло морозцем. Да это же официантка Надя. Она всегда ходит раздетая с подносом через двор и так быстро вбегает по лестницам, что не успевает растерять уличный холод. Однако в палату вплывает неслышно, дуновением воздуха.
— Напугала, — сказал я.
— Что вы! Я так тихо…
— Вот именно. Как кошка. У тебя бабушка не ведьмой была?
— Что вы! — Надя засмеялась очень уважительно, чтобы случайно не обидеть больного. — На обед вам прописан борщ, бифштекс с яйцом…
— О-о! — Я схватил Надину руку, ставившую на тумбочку компот, слегка тряхнул — из стакана плеснулось, и по салфетке расплылось коричневое пятно. — Спасибо, Надюша!
— Кушайте!
Борщ слегка парил, был прозрачен и розоват от свеклы, бифштекс — прямо с огня, тугой, хорошо обжаренный.
После пустых бульонов, сырых яиц, киселей, сметаны — эта еда была невообразимо щедрой, имела запах (какая же еда без запаха!) и лечила своим видом.
Надя будто испарилась, вылетев в открытую форточку. Очень сострадательная, даже ласковая к больным, она не любила долго бывать в палатах, ее так и выталкивало в коридор, а из него наружу. Она старалась не выдать себя, и от этого ее торопливость делалась более заметной. Но она, ее существо, наверное, пугалось прокашлянного воздуха палат. И правильно, Надя, спасайся — сама; ты маленький, очень нежный организм, а от БК сгоришь быстрее, чем мотылек от спички. Спасись.
А я, спасаясь, съем этот обед.
11
Пришел лейтенант Ваня, поздоровался за руку, сел на стул. Глядя в окно, где резко пятнились куски снега и черные сосны, спросил:
— У тебя курить можно?
— Нельзя.
— Понятно. — Ваня вынул руку из кармана, провел ладонью по вялым белобрысым волосам (я заметил: желтые ресницы у него как бы потемнели — он все щурил, смеживал глаза) и, словно вспомнив, что он, лейтенант Ваня, должен быть совсем не таким, — усмехнулся, отчаянно тряхнул головой.
— Считай, ваши ряды поредели. Уезжаю. Вернее «уезжают» меня. Посмотри — экипаж внизу ожидает, как Печорина.
Я подошел к окну. У белых колонн подъезда стояла рыжая понурая лошаденка, впряженная в старые розвальни. Возница — в бахилах-валенках, закутанный в латаный тулупчик мужичок — поправлял упряжь, суетился, что-то бойко говорил окружавшему его народу.
— Почему сани?
— Для тех, кого с позором… Такой здесь устав.
— А-а.
— Ну, ты как себя чувствуешь? Похудел сильно. А плечо вроде не кривое.
Можно было не отвечать, и я не ответил: спросил Ваня больше из дружеской обязанности (ведь мы с ним не виделись почти месяц), он и сам тут же позабыл о своем вопросе, отвернулся к окну, тихонько засвистел, будто прислушиваясь к себе самому: вдруг где-то внутри кольнет или запоет. Потом заговорил громко, по-всегдашнему отчаянно:
— Ничего, не пропадем. Правда? Вот бы выпить сейчас.
Я открыл тумбочку, достал бутылку коньяка, отпитую рюмки на три.
— Есть? — вскочил Ваня.
— Антонида принесла. С разрешения Сухломина. По маленькой принимаю, для аппетита.
— Вот это удивил — как в сказке!
Ваня подставил стакан, я налил ему до половины, себе в размеченную делениями мензурку — пятьдесят граммов. Чокнулись. Ваня кивнул, улыбнулся: «А, была, не была!» — выпил одним громким глотком. Я понял: у него кончились деньги, он давно, наверное, не пил, и этот коньяк — неожиданное облегчение ему.
— Понимаешь, — сказал он, взяв с тарелки горсть ржаных гренок. — Погорячился, теперь ясно. Но грузинчик тоже виноват — зачем дразнил? В пинг-понг вызовет играть — обыграет, в шахматы — обыграет. У нее на глазах. — Ваня бросил в рот гренку, захрустел. — Потом говорит Грете: «Девушка, вам никак нельзя в такой некрасивой одежде ходить, сердце мое не выдерживает. Я вам шубу куплю». Ну, шубу я купил — деньги были. А он трепаться стал, что спит с ней, а я шубу купил. — Ваня быстро бросил в рот несколько гренок. — Погорячился — ударил его. Хилый оказался…
— А Грета что?
— Вроде хихикала, подсмеивалась над ним. Теперь не знаю. Испугалась, молчит.
— Как она пела… Ее «Голубку» я никогда не забуду.
— В общем-то голоса у нее нет.
— Все равно.
— Да. Я тоже не забуду.
Ваня пододвинул стакан, я налил ему еще до половины. Выпил, перетерпел ожог, тряхнул волосами.
— Не забуду. Для меня, может, все снова начнется.
— А с ней как?
— Не знаю. Очень она испугалась. Договорились. Видно будет… — Ваня встал, вытянулся, как для получения приказания, расправил складки на гимнастерке. — Пойду, чтобы не искали. — Подал мне руку. — Спасибо. Ну, конечно, не переживай за меня. Главное — сам выздоравливай. А я ничего — подлечился. — Ваня помолчал, не выпуская мою руку. — Может, и увидимся когда, а?
— Может быть.
— Ты лучше меня. Я это чувствовал — и тянулся к тебе. Мне бы навсегда друга…
Глаза у Вани заплыли влагой, он замигал, отвернулся. Я не ожидал, что он так быстро опьянеет, решил: ему надо скорее на воздух, — слегка тряхнул за плечо, взял под локоть и проводил до двери.
Несколько минут ходил по комнате, успокаиваясь: мои нервишки расстроились, жалобно дрожали во мне, — а когда подошел к окну, увидел, что возле белых колонн подъезда, плотно окружив сани и лошадку, собралась шумная толпа «тубиков». Вышли все, кто смог, даже две согбенных печальных старушки стояли чуть поодаль. А вот и лейтенант Ваня — он пробился сквозь толпу, бросил на клок сена чемодан, влез в сани. Сдвинув шапку на затылок, распахнув полы шинели (она была у него изрядно поношенная, коротковатая, и выглядел он в ней сыном полка), Ваня что-то крикнул, вытянул вперед руку. Все вокруг засмеялись.
Он явно старался быть прежним, неунывающим, популярным лейтенантом Ваней (таким хотел остаться в памяти), и помогал ему в этом сейчас выпитый коньяк. Может быть, зря я его угостил?
Ваня сдернул шапку, размахивал ею перед лицами «тубиков», выкрикивал какие-то слова. Его некому было остановить, а сам он не понимал, что это игра — жалкая, стыдная, что самое лучшее сейчас — плюхнуться в сани и укатить на станцию. Вышла бы Грета, он бы послушался ее. Или мне сползти как-нибудь вниз?.. Но едва ли я пробьюсь к Ване сквозь толпу: представление в разгаре, люди взбудоражены, хохочут, толкаются, и мужичок-возница, как Иван-дурак из сказки, разинув рот, слушает «чудного пришлого человека».
Кто-то в белом халате быстро вышел из подъезда. Кажется, главный врач. «Тубики» расступились, он прошел к саням, остановился за спиной Вани, минуту послушал, после положил руку ему на плечо и повернул лицом к себе. (Я увидел — лицо Вани пылало от мороза и коньяка.
Да, совсем зря угостил я его — это так и останется на моей совести.) Главный врач что-то сказал, лейтенант ответил, отстранил его руку — толпа взорвалась смехом. Главный бросился к вознице, стал кричать на него — тот наконец пришел в себя, схватил вожжи, вытянул кнутом дремавшую лошаденку, она присела, зависнув в хомуте, рванулась вперед; мужичок пробежал немного рядом с санями, плюхнулся на передок, и повозка покатила в глубь сосновой аллеи. Лейтенант Ваня, упав от толчка, опять выпрямился, стоял раскачиваясь, махал шапкой. Его распахнутая шинель замелькала между стволами сосен, он как-то боком пролетел сквозь чистую поляну, и последнее, что я увидел, — растрепанные желтые волосы, яркое розовое лицо среди белизны снега и темных стволов.
Вернувшись к кровати, я лег, закрыл глаза. Но уснуть не мог: меня трясло, будто я только что пришел со двора, где крепко проморозился; горели (я знал — бесцветно) щеки, горячо было ладоням, — это поднялась температура; теперь, после операции, она гуляла по моим лишним трем десятым градуса, падала и подпрыгивала, завися от настроения, погоды, пищи и сна; достал коньяк, налил в мензурку пятьдесят граммов — выпил, притих и уже через минуту почувствовал другое, притупляющее и радующее тепло: алкоголь быстро пропитывал мое опустевшее, как бы опресневшее тело.
