Дмитрий Фурманов - Том 4. За коммунизм
— Та другой дело. Пусти, эй!.. Так ба и сказал… Греча с Лужским подтолкнули к самому крыльцу.
— Дохтора пришли…
Дверь открыли — там народ. Они быстро вбежали по лесенке и распахнули дверь в комнату.
Пахомов лежал на столе, в углу у окна; тело прикрыто было солдатской шинелью.
Павел вздрогнул. «Словно Оксана… под шинелью-то», — выскользнула мысль. И он почувствовал, как острыми иглами закололо охладевшую спину.
Самоубийца — мужчина годов сорока, с небритым рыжебородым лицом — в самом деле закатил себе пулю в рот из нагана. От горестной голодной жизни. Пуля выскочила в голову. Смерть проглотила вмиг. В большой пустой, голой комнате народу втискалось человек пятьдесят. Стояли все с обнаженными головами, и дальние тянулись на-цыпочках через голову тех, что стояли впереди. Стоявшие близко к столу сосредоточенно молчали, словно ждали чего; стоявшие ближе к двери тихо перешоптывались. Говорили, что кто-то побежал на рынок за Пахомихой, женой покойного, но точно не знали, кто побежал, да и побежал ли вообще. Ждали еще врача, ждали милицию. Разговор шуршал на этих вопросах.
В другом углу, от стола, сидели скорчившись двое малюток годов по шести и жалобно всхлипывали. Их гладили по гладеньким жидковолосым головенкам какие-то женщины, уговаривали от слез.
— Его, што ль, детки-то?
— Его.
— И детей не пожалел, сердешный…
Говоривший посмотрел скучным, пустым взглядом на ребятишек, потом на покойника, опять на ребятишек. Помолчал и добавил:
— Вот она, жистя-то, — знать, сильнее всего. Ему никто ничего не ответил.
Огромная комната густо была замызгана копотью и грязью. Вещей почти вовсе не было. Стол, сундучок да табуретка — все добро. Какой-то бугорок из хламья чернел в углу за столом. Болталась еще на гвоздике серая тряпица — верно, полотенце. Со стола на окно переставили пустую деревянную миску, что-то из мелочи. Комната словно нежилая — так она была пуста, грязна и как-то без надобности просторна.
Павел осматривал ее с грустным любопытством, он молча переводил глаза из одного склизнеющего угла в другой и чувствовал, как все существо наполняется густо тоской. «Что я? Хуже, вот, жил человек»… И снова скользнуло перед глазами широкое желтое лицо Оксаны.
Греч ввязался в общие разговоры, о чем-то даже спорил, нервно жестикулировал, тонко и въедчиво выспрашивал про пахомовскую жизнь.
Вдруг вспугнутым зайцем вскочил в комнату острый женский визг. Он дрожал высокой женской нотой, на миг срывался и вдруг наново взвивался — оскаленный и страшный.
— Пахомиху ведут, — кто-то прошептал с испугом. И все немножко перепугались: обледнели лица, по телу колючей тонкой щеточкой проползла тревога. Повернули головы к двери и ждали, когда войдет Пахомиха. Слышно, как по лестнице густо затопали ножищами, — вели Пахомиху двое, сцепив подмышки.
Визг остановился, и, пока топотали по лестнице, было слышно только глухое изнеможенное курлыканье, словно булькала вода в большом раскаленном котле. Дверь спихнули рывком, сзади кто-то невидный вставил, как в раму, Пахомиху. Она оскалила страшно пустой, беззубый рот — там чернели две гнилушки; черные безумные глаза вылупились из орбит и остановились, смотрели и не видели перед собой. Рядом стоял худой и низкорослый мальчик годов семнадцати; он не плакал, не кричал, только передергивал сухими острыми скулами, да губы дрожали трепетно и часто словно тонкие нити в ткацком станке.
— Сын, Петька…
Толпа раздалась по стенам и очистила путь к столу. Пахомиха одно мгновенье остыла в дверях, потом кинулась вперед и дико закричала. Толпа вздрогнула, шарахнулась по стенам. Пахомиха добежала к столу, ударилась руками о шинель, укрывшую труп мужа, и с размаху ткнулась ему головой в живот. Труп колыхнулся и будто охнул. Толпа передернулась… Пахомиха бессильно сползла с шинели на пол, грохнулась в обмороке. Никто не двинулся с места. Она лежала недвижная и, казалось, бездыханная. Так прошла минута.
— Мама… Мамочка! — склонился к ней Петька.
Пахомиха молчала. Два малыша все сидели в углу, закутанные в хламье, и недоуменно взглядывали, как зверки, маленькими острыми глазенками. Как мать вошла — они за толпой не видали, как она вскрикнула страшным криком — они ее не узнали и только, перепуганные, сжались плотнее друг к дружке. Теперь же, услышав Петькин голос над матерью, словно по уговору скинули мигом одеялишко и босые, в нанковых рубашонках, побежали к столу, цепляясь за ноги стоявших, царапаясь и плача.
— Мама! Мама! — запищали они, взмахивая ручками, подбежали к Петьке, уцепились за него и, дрожа от холода, зеленые и жалкие, переступали по холодному полу босыми ножонками.
— Детей… возьмите детей, — сказал кто-то от стены.
— Увести ребят, разве так можно!..
Две женщины подступили и хотели увести ребятишек снова в угол к одеялу, но те пронзительно закричали и, уцепившись за материн подол, отбрыкивались нервно ножонками.
— Доктора надо, помрет Пахомиха.
— Чего, дьяволы, не едут? Нет их где надо…
— Ишь ты, помочи нет никакой…
Толпа наливалась негодованием. Но за доктором никто не торопился.
— Греч, ты бы сбегал, — шепнул ему Павел, — а я тут что-нибудь с матерью…
Греч протискался к двери, а Лужский подошел к недвижно лежащей женщине и пощупал чуть дрожавшее сердце.
— Товарищи, воды бы, што ли…
И когда принесли воду, он смочил свой носовой платок, распахнул грудь Пахомихи и бережно приложил его всей раскрытой ладонью.
У дальней стены, что ближе к двери, послышался какой-то торопливый шопот. Все обернулись туда.
— Это што, подлецы, делаете? — сказал кто-то внятно и полным голосом. И все заговорили громче.
— Кто его пустил? Чей такой?
— У нищего суму… Суккин сын!
Павел приподнялся и увидел, как прижали к стене того рябого парня, что их проводил сюда. У парня в руках маленький узелок, весь осыпанный мукой.
— Что это?
— Из-под стола украл… муку украл, — зашелестело по всем углам, и толпа сдвинулась в сторону рябого парня.
— Убить такую гаду…
— А чего жалеть, знамо дело…
Парень стоял безмолвный и бледный, он было толкнулся к двери, но толпа перегородила дорогу.
— Убежать? Нет, мы те не дадим! Мы те покажем, хамово отродье!..
В комнате гвалт. Все кричали гневно и громко- Про покойника, про детишек, про Пахомовну словно и забыли.
— Выбросить из окна!
— Голову оторвать стервецу!
Парень, огромный и неуклюжий, распластался по стене и зорко выглядывал, где ловчее укрыться. Потом он вдруг кинулся к двери и сразу сшиб троих, что стояли около, но в этот миг кто-то вспрыгнул на него сзади, как собачонка на медведя, и впился руками в щеки. Парень выпучил глаза и на миг застыл. В это время спереди здоровенный удар ахнул ему по левому глазу.
— Товарищи, товарищи, что вы делаете! — вскрикнул Павел, но его отбросили назад и, плотно сомкнувшись, отмяли к столу.
Налитая гневом, разъяренная, впилась толпа в очумленного парня, кто-то схватил его за руки, кто-то, сшвырнув фуражку, уцепился крепко за лохматые волосы, вскинутые кулачищи с плеском и гулом били по лицу, по голове… Парню не давали спуститься на пол, его подпирали под бока и били стоя. Синее и бледное лицо было все измазано в крови, взлохмаченная голова бессильно опустилась набок. Толпа зверела. Кровь приводила в еще большую ярость… Каждый рвался вперед, чтоб скорей ударить. И вдруг широкий бородатый мужик кокнул парня с полного маху толстой палкой по голове. Все смолкли вмиг. В комнате встала тишина. Парня выпустили из рук, и он, как мешок, отвалился на пол. Широкий мужик медленно проплыл через притихшую толпу и ушел через дверь. Парень лежал на скользком кровавом полу, и обе руки были вытянуты вперед, словно он кого-то о чем-то просил…
— Убили, — проползло по толпе мертвое слово.
— Неужто вовсе?
— Совсем побили… Зверь-народ…
— Господи, господи, дело-то какое! — зашептали с разных концов… — Дело-то какое… человека убили…
Мужики сначала стояли молча, потом помалу заговорили и они.
— Зря это все, к чему убивать было? Вор и вор — мало ли воров? В участок надо…
— Правильно, известно — в участок… Теперь разбирай ват… Ушел убивец-то…
И всем стало легче, когда сказали про убийцу. Выходило так, что никто и не виноват, словно и не все били, а только вот тот широкоплечий мужик, что с дубинкой.
— Надо бы держать его…
— Да, держи теперь… Найдешь…
Один за другим уходили из комнаты, и когда оставшиеся увидели, что толпа поредела, словно уговорившись, всею толпой тронулись к двери. Комната осталась вдруг пустая. Только у стола все так же недвижимая лежала Пахомовна, около нее жались дрожавшие детишки с широкими испуганными глазами, стоял и трусящийся Петя да, привалившись к столу, замер недвижимый маленький бледный Павел.
