Дмитрий Фурманов - Том 4. За коммунизм
Павел молча глядел в его барское прожелтевшее лицо и чувствовал, как от этой манерности у него что-то растет, сгущается в груди.
— Здесь-то? Нет. Никого нет, — ответил он равнодушно. — Вы здесь, в Москве?
Волконский сделал лицо серьезным и чуть прихмурился от небрежного ответа Лужского:
— А я уж тут по иной пошел. Все бросил — это уж вы пописывайте. Мы больше не пишем: в Губ-прод-комисс…
— Вон как… — промычал Павел. — Да нет, я тоже — какое писанье… Писать, знать, еще рано.
— Ну^ну, не скромничайте. Вы все такой же… Да, а где Пальцов, Салазкин, Кунц? Вы о них ничего не слыхали?
Павел через две минуты простился с Волконским, он знал его еще по Симбирску. Волконский что-то клеил там в культпросвете, пописывал в журнале.
Павел отошел от мрачной, неприветливой толпы ожидавших и пошел напрорез, мимо фонтана, к спуску. Фонтан стоял пустой и холодный, сухо желтели ржавые краники.
Бесстыдные и грустные, серели обнаженными обгрызенными плечами статуи, словно пригнувшиеся под тяжестью чугунной тяжелой вазы. Мраморный круг ополз и облез, жидкая решотка была местами выдрана из земли и ржавыми тонкими ниточками извивалась у грузного мраморного круга.
А за фонтаном, вдалеке рыжела рыхлая крутолобая стена Китай-города, в черную пасть Владимирских ворот вползала и выползала вон торопливая людская толпа. И тут все с мешочками на спинах, с кошолками в руках, сердитые и строгие.
Угловая башня скучно выпятила огромное кирпичное пузо и темнела глубокими выбоинами, откуда высыпался раскрошенный годами кирпич. На стене, неведомо кем, поставлены были два худых бочонка; их, видимо, никто не замечал, не стащил в «буржуйку».
Лужский глянул на бочонки и мысленно прикинул, на сколько бы их хватило. И тут вспомнил, что дома нет газолину, что на вечер нечего есть, что ежели припустить ходу — можно еще застать на «Смольбазе». Он, толкаясь, налетая и сшибая встречных, смешно подобрав одной рукой невероятно длинную шинель, мчался на рынок. Добежал до университета, подумал — и ударил вверх по Никитской. Тут в ряд стояли два полуразрушенных дома. Они когда-то, видимо, были огорожены, но изгородь растащили, и обломки кирпичей ссыпались на тротуар. Павел заметил и запомнил: «Будем класть печурку, надо сюда смахать за кирпичами»..
Выбежал к Никитским воротам, оглянулся на гигантский угольный дом. Он стоял все такой же пустой и страшный, как в октябрьские дни, когда решетили его пули, когда снаряды сносили ему голову. Когда б ни проходил мимо, каждый раз с какою-то особой гордостью смотрел он на эту живую наглядную памятку великих дней.
Когда Лужский прибежал на Смоленский, тут только вспомнил, что не взял с собой посудину. Он толкнулся к одной, другой торговке. Бесстрастные багровые бабы потирали руки с холодку, подзадаривали:
— Нам хоть десять фунтов бери, одно дело — посуду свою доноси…
«Купцы!» — сверкнула смелая мысль. Он вытащил завернутые бумажки и быстро пересчитал, хоть и знал без того, сколько тут свернуто.
— Пончики, пончики, вот они, пончики! — кричали кругом востроносые мальчишки.
Лужский посмотрел на них укоризненно и мимо полок с разной чепухой поплелся тихо и раздумчиво к каменному дому, что стоит посреди, — он знал, что там всегда «холодные сапожники».
— Товарищи, сколько за это?
И он, отбросив шинель, взлягнул смешно ногой, подставив сапожнику протертую подошву и развалившуюся дважды кожаную обсоюзку.
— И каблучки?
— Нет, каблуков не надо.
«Холодный» назвал желанную цифру. Лужский сократил ее вчетверо. Сапожник сердито сказал:
— Иди-ка, брат, по своей дороге — ты, вижу, балясы точишь. Иди-ка, иди!..
Лужский пристыженно отошел от сапожника, столковаться явно было немыслимо. Вместо «без каблучков» он добыл четыре таблетки сахарину и собирался уж вовсе уходить, как увидал Греча.
— Греч! — окликнул он его сквозь толпу.
Тот, видимо, не слыхал и быстро уходил с большим узлом под мышкой.
«Чего это он?» — подумал Лужский и торопливо побежал наперерез, бранясь и толкаясь с лоточниками, торговцами мылом, сахарином, жутким хлебом… Он увидел, как Греч внырнул, выставив узел вперед, в небольшую старую лавчонку. Стекла узенькой двери были выбиты, вместо них рыжела плотная грязная рогожа. Лужский тихо отворил дверь, всунул голову:
— Греч, иди-ка…
Тот сразу смутился, быстро отпихнул от себя узел, показал какой-то странный кукиш хозяину. Тот примолк.
— Ты… ты што тут, Лужский?
— Поди-ка, выдь на слово.
Тот вышел за дверь, быстро повернул пенснэ на тонком хрящеватом носу, мигая быстро-быстро зелеными плутоватыми глазенками. Он, несомненно, чем-то был смущен.
«Верно — из-за узла, — подумал Лужский. — Продавать что-нибудь стащил».
— Греч, ты не можешь бутылку достать? — чуть улыбнувшись, спросил Павел.
— То-есть как бутылку?
— Пустую бутылку.
Павел объяснил, в чем дело. Греч скрылся снова в дверях и через минуту вытащил огромную зеленую бутылку из-под боржома.
— Под честное слово, понимаешь, — приговаривал он, отдавая бутылку. — Завтра же утром занеси, старику отдашь, — и он кивнул на рогожу.
Потом помолчал и добавил:
— А еще лучше, кабы сегодня же вечером.
Павел снова снижает цены торговкам, постукивает, сам не зная к чему, по пухлым жестяным бидончикам, уверяет, что «на Сухаревой вон вдвое дешевле — чорт знает как дерете бессовестно»…
Смешливая широкозадая баба, принимая от него бутыль, деловито урезонивала:
— Не мели-ка, милой, напраслину. Что есть Сухарева? На Сухареве мы ж и торгуем сами. Какие там дешевле, на все одна цена по Москве…
И вдруг глаза ее испуганно запрыгали.
— Да штой-то народ-то бежит?
И баба, ловко выхватив воронку, опасливо замотала головой на все стороны.
— Господи, да неужто облава опять? Надыть, гонют сюда.
И быстро составив посудину в кучу, она целилась впихивать ее в суровые мешки; в этих мешках таскает она бидоны за спиной от Красных ворот на Смольбаз.
Толпа действительно заволновалась, некоторые бежали озабоченно сюда, на горку, но по лицам ни тревоги, ни испуга — наоборот, какое-то острое любопытство, вот как бывает в пожар.
— Убили!.. человека убили!..
— Где?
— В переулке… на горе…
— Да господи ты мой, что ж это будем делать? Барошки…
И торговка облегченно расставила снова свою посудину, втюкнула воронку в боржаленку, нацедила. Павел сунул ей в кургузую мужскую ладонь отсчитанные бумажки, впихнул бутылку в карман и сам побежал вверх по горе. У стены против бульвара спешно семенил тонкими ножками Греч. Лужский его окликнул. Запыхавшись, путаясь в шинели, Луж-ский перебежал дорогу.
— Убили, Греч, кого-то.
— Нет, сам. Пахомов какой-то.
— Са-а-а-м? Это почему? Не знаешь?
— От голоду, говорят… Семья велика…
К переулку народ сбежался со всех концов. Толпа напирала, оттесняла нижестоящих под гору.
— За бабу, говорят — сменила… — увесисто и авторитетно сказал крупный рябой парень.
— Какая баба — казну в карты пустил. Сам скончал, никто не трогал…
— Подайтесь, граждане, подайтесь, куда лезете вперед, ишь, ходу нет!
И передние спинами нажали взад, оттеснили стоявших еще ниже. Но рябому парню охота была пролезть вперед.
— Айда вместях! — подмигнул он Гречу, от толчков хватавшему то и дело парня за локоть.
— Айда! — храбро кивнул ему Греч чуточной птичьей головкой. Павел тоже хмыкнул что-то одобрительное. Тогда парнюга взял чуть влево и крикнул властно:
— А ну, разойдись! Подайся, слышь, мы с етой квартеры будем, родня идет…
И парень уверенно наддал локтями. Покорная окрику толпа и в самом деле раздалась, с любопытством и даже с каким-то особенным удовольствием очистила тощую полоску дороги и зарокотала довольно вслед троим проходившим:
— Родня… Свои идут… Братья, поди…
Так командуя и окрикая, парень подвел Греча и. Лужского до самого крыльца, на лестницу подниматься не стал, притих с завереньями о своем близком родстве покойному. Он вообще куда-то скрылся, вместо него теперь передом работал Греч. На лесенке у крыльца толпа сомкнулась крепко, и, казалось, не было никакой возможности протискаться сквозь. Но Греч понял, в чем секрет.
— Позвольте, дайте пройти!
Но его пискливый, тонкий голосок не производил того эффекта, что грудливый бас рябого парня.
— Не лезь, кочерыжка, куда прешь!
И Греча легко столкнули от крыльца. Дежуривший у крыльца милиционер спокойно дал совет:
— Гражданин, держитесь ниже.
— Медицинская помощь… Фельдшер… — пропищал Греч, сторожко оглядываясь, не слышат ли дальние.
— Та другой дело. Пусти, эй!.. Так ба и сказал… Греча с Лужским подтолкнули к самому крыльцу.
