Сергей Львов - Спасите наши души

— А они у вас есть? — спросила Ася.

— Хватает, — отозвался Павел невесело.

Как странно! Ася думала, как она будет спорить с Павлом, а он сам говорит так, будто все понимает, как надо. Но почему он тогда в семинарии? Может, он такой же, как Добровольский? Карьерист? Нет, не похоже.

— Не понимаю я, — сказала Ася. — Если ты так про них говоришь, если у вас карьеристы и ябеды, ты зачем с ними?

— Я не с ними. — Павел поднял голову. — Я сам по себе. А разве вокруг тебя плохих нет? Пусть и во­круг меня есть плохие, и я это вижу, но я верю! Я в главное верю! Слышишь, верю! И этого ты не трогай. Не трогай этого! — крикнул он.

— А я ничего не трогаю, — сказала Ася. — Прош­лый раз я тебя спросила: ты веришь в бога? Ты не ответил, убежал. Сегодня отвечаешь: верю. Хорошо, что отвечаешь правду, но почему ты кричишь?

— Разве я кричал? — тревожно спросил Павел.

— Конечно, кричал, — ответила Ася. — Не пойму только, на кого? Ну, хорошо, возвращайся в семина­рию, становись кем хочешь: хоть попом, хоть мона­хом, хоть не знаю кем... Одно мне только скажи: за­чем тебе нужно, чтобы люди, такие же, как ты, вста­вали перед тобой на колени и стукались лбами об пол?

— Разве они передо мной будут вставать на колени? — снисходительно сказал Павел.

— Понимаю, не перед тобой. Перед богом. Но ты мне скажи: ты можешь закрыть глаза и представить, какой он, где и зачем?

— Бог есть дух вечный, всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменя­емый, всеблаженный, вседовольный!.. — стремительно ответил Павел.

— Очень хорошо! — сказала Ася. — Неизменя­емый, еще и довольный. Чему тебя только в школе учили? Удивляюсь! Да ты послушал бы, как ты это говоришь! Пока что-нибудь обычное рассказываешь, голос у тебя человеческий, а как доходишь до церкви и до бога, слова говоришь, не сбиваешься, все быстро так и громко, а почему-то, знаешь, как будто это на пластинку записано, честное слово. А можешь ты мне объяснить вот так, просто — я же понять тебя хочу, — не про бога, про него, по-моему, ты сам ничего не понимаешь, про себя: как это с тобой получилось? По­чему ты в семинарии? Конечно, если не хочешь, мо­жешь не говорить. Нам к автобусу еще не пора?

Павел поглядел на часы.

— Нет, у нас еще есть время.

— Все равно, пойдем отсюда. Холодно стало, — сказала Ася, — и есть что-то захотелось.

— Как это я раньше не подумал? — огорчился Па­вел. — Ты ведь с самого утра из дому.

— А чего особенного! Не хотела — не говорила, захотела — сказала. Там столовая есть, на площади, я видела. Только я не хочу, чтобы ты еще деньги тра­тил. Ты и так много заплатил за билеты.

— О чем ты говоришь! — возмутился Павел. — Есть у меня деньги. Я вчера стипендию получил.

Ася рассмеялась, тряхнула весело рыжими куд­рями.

— Ты чему? — удивился Павел. Он не поспевал за переменами ее настроения.

— Просто так. Подумала, как рассердилось бы твое начальство, если бы узнало, на что ты тратишь свою стипендию. Повез меня, безбожницу, — ты не смей забывать, что я безбожница! — на дальнем ав­тобусе в другой город и будешь меня сейчас в сто­ловой кормить обедом. Будешь или не будешь? Учти, у меня всего пять рублей осталось. Но их мы тоже можем потратить: кутить так кутить! А папа гово­рит: «Приходите в гости. Селедочку в вашу честь зарежем». Правда, здорово?

— Какая ты всегда веселая! — сказал Павел.

— А почему мне не быть веселой? — ответила Ася. — Жить интересно!

— Да? — спросил Павел. — Ты так думаешь?

...Мимо них, стуча мотором, проплыла большая лодка, в которой сидели нарядные парни и девушки. С берега крикнули: «Эй, куда спешите?» С лодки от­ветили: «Свадьба в клубе!»

— А ты, по-моему, устал, — сказала Ася. — По­бледнел даже.

— Нет, не устал. Это я моторку услышал. Вспом­нилось мне...

— Пойдем, — сказала Ася. — Нам еще до города порядочно.

...В столовой Асе все понравилось: и рассольник, и второе со смешным названием «бифштекс рубле­ный с гарниром сложным», и компот, припахивающий пылью. А Павел ел плохо, задумывался, а потом, от­ставив тарелку в сторону, сказал:

Значит, ты хочешь, чтобы я тебе объяснил, по­чему я в семинарии?

Ася кивнула головой.

— Хорошо, — сказал Павел, — я объясню. Слу­шай.

Но Ася, спохватившись, остановила его:

— Только вот что, Павел, — сказала она. — Я хочу, чтобы все было честно. Ты что решил: раз я сама тебя разыскала, я согласилась, примирилась с тем, что ты собираешься стать попом? Ты так ду­маешь? Нет, я с этим не согласна. Мы не сможем с тобой... — Ася помолчала, подбирая слова, — быть вместе, если все так останется. Это я говорю потому, что, может, ты теперь, когда я это сказала, не захо­чешь мне объяснять, почему ты в семинарии. Тогда давай лучше ни о чем таком не говорить и просто вернемся.

— Нет, — сказал Павел. — Все равно. То есть, конечно, не все равно, но я тебе расскажу. Слушай...

КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ

Утром над маленьким городом, в котором жил Па­вел, запели гудки. Гудели белые пассажирские пароходы, стоявшие у речного вокзала; гудели желто-голубые буксиры, проходившие мимо города с тяже­лыми возами барж; пронзительным воем заходилась сирена на понтонном мосту, а на брандвахте и зем­лечерпалке тревожно били в колокола. И все эти звуки сливались в один протяжный голос: река кри­чала о беде.

— Что случилось? — испуганно спрашивали пас­сажиры с пароходов, спешившие на базар за яблока­ми, помидорами, огурцами.

— Хоронят фельдшера Милованова, — отвечали местные жители.

Милованов не был речником. Но он работал в медицинском пункте пристани и погиб на реке. Потому и гудели пароходы. Потому оркестр Дома водников всю дорогу от больницы до кладбища играл похорон­ные марши, и за гробом шли капитаны, шкиперы, ру­левые, грузчики, диспетчеры, радисты...

Только единственный сын Милованова, Павел Милованов, за гробом не шел. Он лежал дома в по­стели и метался в жару. Ему виделось все одно и то же: летний день, который начинался радостью, а кончился горем.

У отца был отпуск. Он взял Павла в лодке с собой на берег, чтобы похвалиться сыном, окончившим шко­лу, перед родными, жившими в заречном поселке.

На середине реки их обогнала моторка с ребя­тишками. Плыли, верно, на гулянье в Дубки. Лодка глубоко сидела в воде. Мальчишки, не слушаясь мо­лоденькую учительницу, перевешивались через борта, плескали в девчонок водой. Те откидывались от брызг, закрывались руками, весело визжали.

Милованов-старший встревожился.

— Не позволяй ребятам озорничать! — крикнул он незнакомому мотористу. — И держи к берегу. Лодка у тебя перегружена.

Ребята вроде бы угомонились. Но когда между мо­торкой и плоскодонкой Миловановых образовалось порядочное расстояние, Павел — он сидел на веслах спиной к обогнавшей их моторке — услышал тяже­лый всплеск. Отец побледнел. Павел оглянулся в тот самый момент, когда моторка, перевернувшись, вы­бросила ребят в воду.

Павел от неожиданности бросил весла.

— Греби! — крикнул ему отец. А сам сел на дно лодки и стал стягивать сапоги. — А, черт, тесные! Не смей никуда из лодки! — сказал он. Ему всегда казалось, что сын слабенький. — И смотри, чтобы те­бя не перевернули! Ты в лодке понадобишься. — Он бросился в воду, чтобы помочь беленькой девочке, которая никак не могла уцепиться за скользкое дно моторки.

— Тонем! — кричали в воде. — Помогите!

А может, это Павел закричал? Он увидел, как отец, подтолкнув к девочке спасательный круг, сам то уходит под воду, то появляется снова, борясь с на­мокшей одеждой.

Павел протянул отцу весло, но тот прохрипел:

— Мальчишка там, под лодку его затянуло! — И он снова нырнул под моторку.

Павел вцепился в борта плоскодонки побелевшими руками. Около моторки появилась голова мальчика, которого отец выталкивал из воды. Но тут, гоня перед собой пенный бурун, подплыл спасательный катер. Он бешено закрутился между тонущими. С катера посыпались круги. Бронзовые парни в плавках запры­гали в воду. А над рекой снова зазвенело истошное:

— Что вы делаете? Помогите!

Это кричал Павел. Он увидел, как винт катера прошел там, где только что из воды на мгновение по­казалась голова отца. Вода окрасилась кровью.

Ребят, и учительницу, и моториста — всех спасли. А фельдшера Милованова вытащили на берег с тя­желым ранением. Он умер в больнице. И с того са­мого дня, как Павел увидел медленно и грузно пере­ворачивающуюся моторку, и отца под винтом катера, и дымное пятно крови в воде, он заболел.

А когда поправился, ему стало казаться, что в го­роде на него косятся, презирают его. И ему каждую ночь снилось одно и то же: он не пускает отца прыг­нуть с лодки, а бросается в воду сам. Во сне все кон­чалось хорошо, но он просыпался, чтобы вспомнить: отец погиб, а он остался жив. Знакомые успокаивали его. Они рассудительно говорили, что если бы он, плохо плавая, тоже кинулся в воду, то погиб бы вме­сте с отцом, и у матери было бы двойное горе.