Любовь Воронкова - Беспокойный человек
— Кормочку? А кто тебе даст кормочку?
— А никто не даст, — весело поглядывая на всех, ответила Катерина, — сами добудем! Вот сейчас можно под кустами снытки нарвать, по канавкам травка хорошо взошла — все равно не покосная. Молодой крапивы можно нарубить, очень хорошо коровы поедят!..
— И то дело! — подхватила Прасковья Филипповна. — Очень хорошо придумала. Вот и надо взяться!
— Это что ж, по травинке теперь собирать? — возмутилась Тоня. — Да когда ж это насбираешь? Это и отдохнуть будет совсем некогда!
— А никто тебя не неволит, — засмеялась тетка Аграфена. — Подольше отдохнешь, поменьше заработаешь!
И в тот же день пошли доярки с мешками по кустам да по овражкам, где места не покосные, сбирать подросшую снытку, да пушистую медуницу, да молодую, нежную крапиву, которая уже развесила у изгородок зубчатое светлозеленое кружево своих листьев…
А в телятнике и в доме Рублевых даже и помину не было — про доклад деда Антона. Марфа Тихоновна будто и не была на собрании, будто и доклада этого никогда не слыхала.
Но отец Насти, и мать ее, и все телятницы были на собрании и слыхали доклад, однако и они молчали об этом. Настя понимала все: они не хотят огорчать и раздражать бабушку. Слышали, да не слыхали. Да вроде как и не было ничего.
Марфа Тихоновна даже как-то успокоилась и повеселела. Может, ждала чего-то более неприятного, каких-то более крупных событий и рещёний… Но что же? Ничего особенного и не случилось. Дед Антон хоть и наболтал с три короба, но на том и осталось. Так и забудется. Так и перестанут беспокойные головы смущать народ, а здравый рассудок всегда возьмет верх.
Но уже через неделю светлое настроение ее было снова нарушено и она была глубоко огорчена и опечалена.
Как-то в обед, вернувшись из телятника, она увидела на кухонном столе целый ворох желтых сморчков.
— Это кто же? — весело удивилась она.
— Да, небось, Настя, — ответила невестка, которая тоже только что пришла с работы.
— Принесла и бросила, — добродушно проворчала Марфа Тихоновна, — а сама умчалась куда-то… И куда умчалась от обеда? Эко вертлявая девка!
Она села перебирать грибы, обчищая их от прилипшей хвои и зеленых травинок.
Настя скоро появилась. Она вбежала запыхавшаяся и вся розовая, с туго скрученной в трубочку тетрадкой в руке.
— А! Бабушка, ты уже перебираешь! — живо и с улыбкой сказала она. — А знаешь, где мы их набрали? На вырубке. Знаешь вырубку за ригой? Туда бригада ходила пни корчевать — дед Антон выпросил под зеленый корм эту вырубку. Ну, и Анка Волнухина тоже ходила. А Анка Волнухина Дуне сказала, а Дуня — мне. А потом мы еще другим ребятам сказали…
— Да что сказали-то? — прервала бабушка — Чирикает, как воробей: «чип-чип», и не поймешь ничего!
— Ну, сказали, что на вырубке и там, в кустиках, сморчки есть! Вот мы и побежали! Вот и набрали!.. Ой, бабушка! — через минуту продолжала Настя. — А как на вырубке хорошо! Все кругом зелено-зелено! Когда цветы, то все пестро делается… а сейчас только зеленая травка. И роща кругом тоже стоит зеленая… Елки темные, будто из бархата, а березки светлые, блестят под солнышком… Бабушка, пойдем в рощу, ты посмотришь, а?
Темные нежные глаза Насти заглядывали бабушке в лицо. Марфа Тихоновна улыбнулась:
— Да, надо как-нибудь сходить с тобою. Вот как черемуха зацветет.
— А уж она скоро зацветет, бабушка! — подхватила Настя. — Уже кисточки набирает! Мы наломали — она дома в воде распустится…
— Наломали? — оглянулась бабушка. — А где же она?
— А в горнице, в кринке стоит. Только ты думаешь — я столько наломала? Я гораздо больше!
— А куда ж дела?
От этого простого, спокойного вопроса Настя вдруг смутилась и опустила глаза. Бабушка с удивленной улыбкой поглядела на нее:
— Ну, куда ж дела-то?
— Я Катерине отнесла… — не поднимая глаз, ответила Настя. — Она очень любит…
— А, это, значит, ты туда и бегала? А я гляжу, что такое: грибы здесь, а грибницы нету… И что это за дружба у тебя завелась с Катериной? По годкам вроде не подходите… И чего тебе туда бегать?
— А она мне помогала костромской доклад готовить!..
Настя тут же спохватилась и покраснела. Ну зачем она теперь бабушке про этот доклад сказала? Только расстроит ее! Но было уже поздно. Бабушка нахмурилась и поджала губы:
— Где ж будет этот доклад?
— На пионерском сборе.
— Дед Антон взрослых с толку сбивает, а ты будешь ребят? Ну что ж, забавляйтесь!
Настя тоже нахмурилась. Смущение ее исчезло.
— Нет, бабушка, не сбивать с толку, а правду буду им рассказывать, что сама видела. И как телята в домиках на улице стоят. И как их кормят. И как у Малининой телята никогда не болеют. Вот у нее ни один не погиб, а у тебя пять штук за зиму, и еще гибнуть будут. А ты все, бабушка, никого слушать не хочешь! А что, неправда?
Бабушка бросила очищенный гриб в миску.
— Да если бы там паратиф появился, то у них не погибли бы? Я, что ли, виновата, если паратиф напал на телят? Да кабы не я, не пять, а пятнадцать погибло бы!
— А надо, чтобы как у них — ни одного! Они паратиф в телятник не допускают!
Марфа Тихоновна гневно взглянула на Настю, а с Насти перевела взгляд на невестку, которая тихо возилась у шестка, замешивая корм поросенку.
— Мать! — резко сказала она. — Ты слышишь, как дочка со мной разговаривает? Уж теперь, оказывается, даже она больше меня знает!
Мать строго обратилась к Насте:
— Ты что это, опять спорить с бабушкой? Замолчи, и всё! — и со вздохом, взяв бадейку, вышла из избы.
Марфа Тихоновна, вдруг пригорюнившись, подперлась рукой.
— Никто меня не любит, никто не уважает! Придется мне к дочери Нюше идти, в Высокое. Она давно зовет. Буду с ребятишками нянчиться… А что мне? Пора и на покой Думала, я на ферме нужна, ан вот и не нужна оказалась. Все умнее меня, все ученее меня. Что ж мне там делать? Думала, в доме нужна — ан и в доме не нужна. Все сами большие стали, старики только мешают…
Настя не выдержала и со слезами бросилась бабушке на шею:
— Бабушка, не уходи! Мы все тебя любим! А я больше всех тебя люблю! Ой, бабушка, не уходи!..
Настя заплакала, и старуха прослезилась. Мать, вернувшись в избу, с удивлением увидела, что они сидят, обнявшись, забыв о недочищенных сморчках. Улыбнувшись всеми ямочками на лице, она, будто ничего не замечая, сказала:
— Настя, собирай на стол, сейчас отец придет.
— Где он, этот доклад-то твой? — сказала бабушка, снова принимаясь за грибы. — Брось его на шесток, матери на растопку!
Настя, не отвечая, собирала на стол, доставала хлеб, ставила тарелки.
— Ты что же молчишь? Неужто все-таки при своем остаешься? — спросила бабушка.
— Да, при своем, — тихо, но решительно ответила Настя.
Марфа Тихоновна с минуту смотрела на нее загоревшимися глазами. Но вздохнула, покачала головой и больше ничего не сказала.
На дальних пастбищах
В конце июня, когда установилось лето, дойных коров угнали на дальние выпасы, за семь километров от деревни. И туда, в только что отстроенный летний домик, переехали доярки со всеми своими подойниками, бидонами, с прибором для измерения жирности, с сепаратором. Там же поселился и пастух Николай Иванович со своим внуком Витькой.
— Гармонь бы еще сюда! — сказала доярка Тоня, притопывая на новых досках пола. — Вот бы совсем хорошо! Очень плясать люблю!
— И Сережку бы Рублева! — подсказала ей тетка Аграфена и лукаво подмигнула.
Тоня чуть-чуть покраснела, но задорно ответила:
— А что ж? МТС отсюда недалеко, на пути… можно сбегать пригласить!
Барак был незатейливый, только стены да крыша над головой. Но вошли в него женщины, и тесовые комнатки очень скоро приняли уютный и нарядный вид. Мешки, набитые сеном, превратились в постели, на маленьких окошках запестрели ситцевые занавески, крепкий запах свежих березовых веников побрел по всему дому, сладко мешаясь с запахом свежего теса и смолы.
Катерине было весело и в первые дни немножко странно. Вот какая жизнь — и день и ночь среди лугов, и леса, среди шелеста листвы и яркого цветения трав, среди спокойной и ясной тишины подмосковного лета… Прасковья Филипповна будила доярок в четыре часа, в те сладкие минуты, когда человеку снятся самые лучшие сны.
В первое утро Катерина, проснувшись, никак еще не могла понять сразу, где она. Розовые от зари исструганные стены, пестрая занавеска, отдуваемая ветерком, и какая-то особая бескрайная тишина… Но, стряхнув с ресниц последнюю дрёму, Катерина оглянулась на Тоню, которая зевала и потягивалась на своей постели, и засмеялась:
— Совсем забыла, где я! Думала — еще сон снится!
Таисья Гурьянова уже оделась и, стоя перед маленьким зеркальцем, повещённым на стене, расчесывала на прямой пробор свои темные, тронутые сединой волосы.
