Юрий Колесников - Занавес приподнят
Аурел снова встревожился.
Букур положил газету на верстак, снял очки и, нервно передергиваясь, сурово повторил:
— Такое не прощается! Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю…
— Не совсем… — выдавил Морару. И это была правда. Мысли подпольщика напряженно работали в одном направлении: только бы избежать провала!
— Вот как?! — в свою очередь удивился профессор. — Разве не вы, сударь, предложили мне, профессору Букуру, вызвать полицию и пророчили за это какую-то бляху?! Наговорили черт знает чего, а теперь прикидываетесь непонимающим?!
Аурел с облегчением глубоко вздохнул, словно лопнул обруч, сжимавший его грудь… «Ну и старик!» — с восхищением подумал он.
— Скажите-ка, сколько лет вы работаете у меня?
— Шестой год.
— Позор! Пять лет! Ну пусть четыре и даже три… — быстро заговорил Букур. — Почему же в таком случае у вас сложилось такое отвратительное мнение обо мне?!
— Господин профессор! Дорогой вы человек! — в который раз пытался Морару объясниться. — Я не обязан соблюдать…
— Это меня не касается! — снова оборвал его Букур. — Не хочу знать, что вы там обязаны или не обязаны соблюдать. Я спрашиваю, как у вас повернулся язык предложить мне вызвать полицию?!
— Я виноват, — твердо, без обиняков признался Морару. — И прошу извинить меня.
— Слышал, слышал уже это!.. — нахмурившись, сказал Букур и, закинув руки за спину, в раздумье принялся расхаживать по гаражу, как по своему кабинету. Вдруг он остановился перед Морару, ткнул его пальцем в грудь: — Вот скажите, только прямо, я груб?
— Ну что вы, господин профессор!.. С кем не бывает… — в замешательстве начал было Морару, но Букур с присущей ему резкостью стал настаивать, и Аурел вынужден был сказать, что такой грех водится за хозяином.
— Вот как?! — удивился Букур. — Ну-с, а что говорят обо мне в городе или там, у вас?.. Какими эпитетами награждают? Крикун? Закоренелый грубиян? Деспот?..
Морару сконфуженно улыбнулся и нехотя промолвил:
— Поговаривают, конечное. Называют…
— И самодуром?
— Бывает и так, но…
— Ах, вот как! Бывает? — вскрикнул профессор. — Конечно, от самодура до доносчика — один шаг! Теперь все ясно, сударь! Однако вам это непростительно! Пять лет работаете у меня, а знаете только, что старик Букур бывает очень нелюбезен, но не знаете, что он всегда, постоянно, при любых обстоятельствах остается полезен! Да-с… Не любезен, зато полезен!
Смиренно выслушав эту тираду, Морару робко сказал:
— Почему же, господин профессор, и я, и другие знают, что вы многим оказываете безвозмездную помощь, лечите, снабжаете лекарствами…
— Э-э! Не то, не то… Ни черта вы не понимаете, ни черта вы не знаете.
— Зачем же так, господин профессор?
— Пять лет изо дня в день встречаетесь со мной, — вскипел Букур, — а не знаете, что… — Букур неожиданно прервал свою речь, настороженно посмотрел по сторонам, вплотную подошел к шоферу и взволнованным голосом тихо продолжил: — Не знаете, что ваш покорный слуга имел счастье встречаться и быть знакомым с господином Ульяновым!
Морару судорожно глотнул воздух. Раскрыв от удивления рот, он сердито, вопрошающим взглядом уставился на профессора, пытаясь разгадать, не выкидывает ли тот какой-то новый замысловатый и уже совсем неуместный трюк.
Все еще сомневаясь в правдоподобности услышанного, Аурел торопливо спросил:
— Вы?
— Да, сударь, представьте себе — я. Впрочем, сами-то вы знаете, кто это?
— Конечно, знаю: товарищ Ленин!
— Вот именно! А я имел честь знать его как Ульянова… — спокойно ответил Букур и уже совсем необычным для него тоном, тоном человека, с теплотой и грустью вспоминающего о чем-то далеком, но волнующем, начал рассказывать: — Это было в Париже почти тридцать лет тому назад. Тогда я практиковал в частной клинике крупнейшего в те времена профессора Дюбуше. А господин Ульянов находился в эмиграции и нередко захаживал к нам в клинику, навещал русского революционера, по специальности инженера-химика. Фамилия его, если память не изменяет, Курнатский… нет, Курнатовский! Как я узнал позже, он был вместе с господином Ульяновым в ссылке, в Сибири! Личность совершенно необыкновенная! Рассказывали, что он почти четверть века, то есть больше половины своей жизни, провел в тюрьмах и ссылке. В последний раз его приговорили к смертной казни, которую заменили пожизненной каторгой. Сослали куда-то на край света. И, представьте, он снова бежал… Сперва в Японию, потом кружным путем в Европу. В Париж прибыл совершенно больной. Вместе с господином Ульяновым его часто навещала русская революционерка Наташа… Наташа… О, вспомнил — Наташа Гопнер! Исключительно мужественная девушка! Дюбуше она знала еще по Одессе, когда он имел там свою клинику. Она и познакомила господина Ульянова с профессором. Да-а! Давно это было… Очень давно, но мне почему-то кажется, что это было вчера!
— И вы вправду видели товарища Ленина?! — удивленно спросил Морару, еще не свыкшийся с мыслью, что его хозяин видел и слышал Ленина, разговаривал с ним.
Букур снисходительно улыбнулся.
— Не только видел, но был однажды даже дома у него, на улице Мари-Роз…
— Господин профессор, расскажите! Расскажите, какой он? Пожалуйста! — волнуясь, попросил Аурел.
Букур встряхнул плечами, словно хотел сбросить годы, отделявшие его от тех дней, выпрямился.
— Да как вам сказать… — задумчиво ответил он. — Вопрос не прост, хотя и кажется простым. Внешность господина Ульянова вам должна быть знакома, разумеется: невысокий, плотно сложенный, с крупной лысоватой головой и очень выразительными глазами… Казалось бы, ничего особенного, если не считать удивительный, ни с кем из известных мне мудрецов не сравнимый лоб мыслителя!.. Но за этой внешностью скрывался человек поистине необыкновенный! — И Букур неожиданно громко воскликнул: — Гениальный!!! Неисчерпаемый кладезь ума и знаний! И вместе с тем поразительно простой, общительный и обаятельный!
Аурел слушал как завороженный. Его переполняло чувство гордости от сознания того, что почтенный, широко известный ученый, казалось бы, очень далекий от революционных идей и дел, говорит о вожде всех угнетенных и обездоленных так душевно и восторженно.
— Вот так-с!.. — продолжал Букур, с доброй улыбкой глядя на своего шофера. — Не забыть тот воскресный день, когда я пришел на улицу Мари-Роз передать записку от господина Курнатовского и неожиданно провел несколько часов в обществе этого удивительнейшего человека!.. Расспросив о состоянии больного, господин Ульянов выразил желание проводить меня по аллеям очаровательного парка Монсури. Парк этот расположен рядом с домом, где жил господин Ульянов, однако проводы затянулись. Мы много раз пересекли парк вдоль и поперек, оживленно беседовали на темы, казалось бы, весьма далекие друг от друга: о научных проблемах медицины и об историческом значении восстания румынских крестьян в тысяча девятьсот седьмом году; о формах землепользования в нашей стране, о последнем романе великого французского писателя Анатоля Франса «Остров пингвинов» и так далее. Господин Ульянов поразил меня энциклопедичностью своих познаний и разносторонностью интересов, глубиной и убедительностью суждений. Но это, пожалуй, не главное впечатление. Оно пришло позже. Часто, вспоминая об этой беседе, я испытывал такое ощущение, словно потерял какую-то связующую нить, на основе которой наш разговор так незаметно и естественно переходил от одной темы к другой. Раздумывая, я нашел эту нить. Она была в критике несовершенства существующего общественного строя и в утверждении необходимости, исторической неизбежности крутой его ломки. Именно так! И должен, признаться, что под таким углом зрения я никогда прежде, до этой памятной беседы, не рассматривал ни текущие события, ни перспективы развития медицины, ни общественное значение лично своей медицинской практики и научной деятельности…
Морару провел рукой по лицу. Ему казалось, что все это сон.
— Дайте-ка закурить! — попросил профессор, силясь скрыть волнение.
— Дешевые у меня, господин профессор… — смущенно ответил Морару, поспешно протягивая пачку «Месериаш».
— Дайте, дайте… Ничего! С двадцать четвертого года не брал в рот, а вот потянуло… — Букур как-то неловко взял папиросу, закурил, слегка покашлял и продолжал: — Однако мы тоже хороши — увлеклись разговором в этом отнюдь не очаровательном «автопарке», вместо того чтобы решить, насколько я понимаю, неотложный вопрос… Скажите-ка лучше, что у вас стряслось… Почему этот «багаж» перекочевал сюда?
Морару замялся. Почувствовав это, Букур тотчас же сказал, постепенно возвращаясь к обычному для себя безапелляционному тону:
— Впрочем, можете не говорить. Не надо. Однако, как я понимаю, вам некуда девать типографию?
