Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Сам Иннокентий жил с женой и дочерью в крайнем доме, в такой же, как, и моя, квартире.
Несмотря на университетский диплом и членский билет Союза писателей, довольно скоро выяснилось, что в газете я ничего но умел делать. Не мог написать даже простенькую информацию, не говоря уже о статье, зарисовке или заметке.
Обработанное мной письмо горнорабочего из угольной шахты Аркагада подверглось такой правке в секретариате, что я его совершенно не узнал на полосе.
Ничего не получилось у меня и со статьей о подготовке городских школ к новому учебному году.
Правда, в еженедельной «Литературной странице» я печатал отрывки из моих еще неопубликованных произведений, и это было небольшим утешением, хотя, как мне казалось, редакция ждала от меня совсем другого.
Я ходил на работу пешком, спускаясь по улице Ленина, переходящей дальше в Колымское шоссе, сворачивал по Горького на площадь перед бывшим Управлением Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей к берегу речки Магаданки, к двухэтажному деревянному зданию, где в его правом крыле, на первом этаже размещалась наша редакция.
Народ в редакции собрался веселый, талантливый, газету делали с выдумкой, и она пользовалась популярностью среди магаданцев и других жителей области, занимавшей огромную территорию северо-востока страны. Большинство наших сотрудников прошли войну — ответственный секретарь Владимир Куланов, редактор Николай Степанов, заместитель ответственного секретаря Костя Михайлов, заведующий отделом культуры Борис Владимиров…
Все они относились ко мне прекрасно, если не считать порой произносимых вслух Костей Михайловым замечаний о том, как это автор приличных рассказов не может написать толковую критическую корреспонденцию о затянувшемся строительстве объекта три ноль сорок по улице Ленина. Это был первый в городе капитальный общественный туалет, возводимый по индивидуальному проекту. Но то ли строители не очень жаловали его, то ли еще по какой причине, но он был постоянным предметом острой критики нашей газеты.
Мне правилось работать в редакции. Я отправлялся на службу спозаранку, неся с собой портативную пишущую машинку «Колибри». Я бы ее оставлял в редакции, но Костя предупредил:
— Да ты что! Это же Колыма. Тут с тебя живого штаны снимут, и ты даже не почувствуешь, а уж машинку точно сопрут…
Иногда по пути я догонял Яковлева, уже избранного первым секретарем обкома, и некоторое время мы шли рядом, беседуя о разных делах. Наш главный редактор знал об этих встречах, иногда многозначительно замечал:
— Видел вас с первым…
Однажды меня срочно вызвал главный. Он сидел в комнате, накинув на пиджак полковничью шинель со следами погон. Я знал, что во время войны Степанов редактировал армейскую газету. Наш главный редактор сам любил писать, часто заполняя своими военными воспоминаниями по нескольку подвалов нашей газеты.
В кабинете находились ответственный секретарь Куланов и заведующий нашим отделом Борис Владимиров.
— Товарищи, — обратился к ним редактор, кивком указав мне на стул. — Руководство областного комитета сегодня выразило мне недовольство тем, как мы используем писателя в газете. Кто давал ему задание написать про объект три ноль сорок?
— Я давал такое задание, — сухо ответил секретарь.
— Вы что же, не могли поручить ему что-нибудь поприличнее, поинтереснее? — сердито спросил Степанов.
— Журналист должен уметь писать обо всем, — заметил Куланов.
— Он не просто журналист, а дипломированный писатель, — напомнил редактор.
Мне стало неловко, и я сказал:
— Может, мне пока выйти?
— Нет, сидите, — остановил меня властным жестом Степанов.
Он, по-видимому, был и впрямь сердит и взволнован. Его лысина покрылась красными пятнами, хотя внешне он держался спокойно и уверенно, и даже голос у него был тише, чем обычно.
— Мы пригласили писателя в газету не за тем, чтобы загружать его пустяковыми заданиями, с которыми запросто может справиться и стажер-практикант… И еще имейте в виду, что у него могут быть и свои собственные творческие интересы!
— Может, послать в командировку? — предложил Куланов.
— А вы сами куда бы поехали? — обратился ко мне главный редактор.
— На Чукотку, конечно, — ответил за меня Борис Владимиров, относившийся ко мне несколько ревностно; как-никак он тоже считался писателем, сочинил кроме стихов и рассказов даже драмы.
— У нас в плане есть такая командировка, — сказал Куланов, — на двух человек. Но я бы сам хотел съездить на Север, да и вы обещали мне такую поездку.
— Вот и поезжайте вместе, — предложил Степанов.
— Но я смогу только после Нового года, — пояснил Куланов.
— Можно пока съездить на трассу, — заметил Борис Владимиров.
— Это хорошая идея, — кивнул Степанов. — Познакомитесь с приисками, жизнью горняков, заедете на курорт «Талая».
Через два дня мы отправились на двух машинах: редакционном «газике» и на таком же автомобиле, принадлежащем вновь открытому в Магадане корреспондентскому пункту ТАСС. Хозяином второй машины был журналист, которого все почему-то называли Тигрушей. Маленького роста, жилистый, он был человеком энергичным, веселым и общительным. Тигруша часто заходил в нашу редакцию, порой целый день проводил в нашем отделе, рассказывая разные случаи из своей многолетней колымской жизни. Сказывали, что до тридцать восьмого года он занимал какой-то крупный пост в Москве, но потом был переведен редактором индигирской политотдельской газеты. Во время УСВИТЛа и Дальстроя политотделы заменяли политическое руководство на местах, и политотдельская газета была как районная.
Тигрушу, которого вообще-то звали Сергеем Петровичем Смолиным, провожала жена. Такой внушительной женской фигуры мне еще не доводилось видеть, и на ее фоне Тигруша совершенно терялся. Но самым удивительным было то, что эта женщина, которую я мысленно окрестил «монументом», по всей видимости, побаивалась мужа и в то нее время души в нем не чаяла. Она не умолкала, пока прощалась с ним:
— Тигруша, дорогой, береги себя… Помни про свою печень… Не увлекайся…
— Ладно, ладно, — Тигруша явно чувствовал неудобство от такой заботы. — Иди в дом. Ну что ты говоришь глупости! Что мы — маленькие? Иди, иди…
Я сидел в его машине и близко наблюдал это удивительное прощание.
Наконец в каком-то отчаянном порыве монументальная женщина вдруг притянула мужа к себе, почти полностью прикрыв его своим телом.
— Ну что ты! Задушишь! — послышался приглушенный голос моего спутника. Он с трудом высвободился из могучих объятий. — Все, хватит!
Смолин сел в машину, надутый от смущения, и даже не взглянул на жену, пока мы отъезжали от дома.
Миновали аэропорт, который тогда находился на тринадцатом километре Колымского шоссе, и где-то за пятидесятым километром остановились, чтобы слегка перекусить.
Багажник Тигрушиной машины оказался набитым продуктами в таком количестве, словно этот тщедушный мужчина отправлялся не в недельную поездку, а на месячную зимовку на необитаемый арктический остров. Здесь были разные рыбные копчености, красная икра, сливочное масло, пирожки, колбасы, домашняя буженина, варенье…
Ехавшие в редакционной машине Борис Владимиров и заведующий отделом информации Кеша Иванов мигом раскинули походную скатерть, расставили посуду.
Тигруша охотно откликался на свое прозвище, и только я один обращался к нему по имени и отчеству.
— Тигруша у нас, можно сказать, живая колымская энциклопедия, — сказал Боря Владимиров. — Он знает все о Дальстрое, о лагерях, знаменитых зеках и о том, как добывается золото, или, как мы его называем в нашей газете, — металл.
И вправду, в то время в газете почему-то строго запрещалось писать о добыче золота на Колыме, хотя даже первокласснику было ясно, о каком таком металле идет речь.
Колымская биография Смолина была довольно пестрой. Его несколько раз прямо с поста редактора политотдельской газеты сажали в лагерь. В пятьдесят шестом полностью реабилитировали, и он уехал в Москву, к семье. Но быстро вернулся, утвержденный собственным корреспондентом ТАСС по Магаданской области, выписал с Индигирки эту монументальную женщину и официально зарегистрировался с ней.
Слегка закусив, мы двинулись дальше, намереваясь основательно пообедать в поселке с романтическим названием Палатка. Смолин любезно уступил мне почетное место рядом с водителем, и я с любопытством оглядывался вокруг.
Дорога вилась меж не очень высоких сопок, часто следуя изгибам глубоких долин, по речкам и ручейкам. Иногда чистый поток подходил прямо под колеса машины. Сопки щетинились редкими порослями лиственницы, удивительно приспособившейся к здешнему суровому климату: ведь тут морозы зимой достигали пятидесяти градусов ниже нуля.
