Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
— Тетя, а я знаю, кто вы, — смело сказал Ванюша, приглаживая рукой мягкий, падающий на лоб чуб. — Вы из райфинотдела?
— Почему думаешь, что из финотдела? Разве похожа?
— Нет, вы как все, — быстро заговорил Ванюша. — А только к нам должен приехать человек из райфинотдела. Мы тут сами собираем разные добровольные платежи, так нас надо научить этому делу. И Прасковья Алексеевна ничего не знает, и я ничего не знаю. А инструкций тоже нету. Какие были инструкции, посжигали перед приходом немцев. А теперь мы ждем такого человека.
— Я не работник финотдела, — сказала Таисия. — Буду у нас культурником. А ты здесь секретарь Совета?
— Как же вы это сразу узнали? — Ванюша засмеялся. — Или похож.
— Похож. Очень похож, — эти слова развеселили даже старух, и они засмеялись, но так тихонько, что Таисия не услышала.
— И неправда, — обиделся Ванюша. — Я вовсе не похож. Это вам про меня Прасковья Алексеевна сказала. Ох, если б вы знали, как я не хотел идти на эту должность. Опыта я не имею, а тут, как на грех, нет инструкций, чтобы можно было хоть немного подучиться. Справку написать или протокол составить — это я умею. А вот финансовая часть страдает. Растрат, конечно, у меня нет, а сводку составить не могу. Деньги надо записывать по статьям, а тут еще эти бабуси совсем меня с толку сбили. — Ванюша сердито посмотрел на старух. — Промежду собой эти бабуси являются свахами, и принесли они триста рублей наличными в фонд Красной Армии. С утра я с ними разговариваю, бьюсь как рыба об лед, и никак мы не можем уяснить, куда они хотят записать эту сумму. Прямо беда! Может, вы нам поможете? — Ванюша посмотрел на Таисию и, не дожидаясь ответа, быстро подошел к старухе, которая была одета в шубчонку пепельного цвета, и крикнул ей в ухо: — Бабо Лысынчиха, начинайте все сначала! Только говорите понятно и не спеша!
— Ох, господи, грех-то какой, — застонала старуха, вставая и подходя к столу. — Ты, сыночек, записуй, записуй, а я тебе так все по порядку и расскажу. Значит, так прямо и записуй: сто целковых на танку… Записал? А теперь клади еще сто на танку. Положил?
— Бабусю! — кричал Ванюша. — Вы опять начинаете путать! На танковую колонну вы уже положили одну сотню. Слышите! Одну сотню!
— А ты записуй. Ах ты, горе, не слухаешь старших, — старуха тяжело вздохнула, и усыпанное мелкими морщинками ее лицо стало грустным. — Ты, Ванька, сам сбиваешь меня с панталыку. Почему ж не положить на танку? Трое у меня сынов — все на войне. Пусть хранит их господь от вражьей пули, — старуха перекрестилась и продолжала: — Опять же сказать, растут внучата. Почитай, по трое хлопчиков от каждого сына. Девчушки — те не сгодятся, не бабье дело, а хлопчики уже подрастают. Старшенький, от сына Петра, так этот вражененок марширует. Таких наберется немало. Да у моей свахи Параськи тоже сыны и внуки. Сваха Параська, а сколько у вас внучат, хлопчиков?
— Бабусю, внучата к делу не относятся, — сердился Ванюша. — Вы говорите, куда мне записать деньги.
— Ежели считать с маленькими, — отозвалась все время молчавшая Параська, собираясь вести счет по пальцам, — с маленькими будет… Сколько ж их налупилось? Значит, у сына Федора трое. У Никиты пятеро или четверо. Запамятовала.
— Неужели Федор, сын Васьки, уже на войне? — спросила Лысынчиха?
— С прошлого года.
— Так ты его не считай. Веди счет тем, которые подрастают.
— Бабуси, — стараясь быть спокойным, перебил старух Ванюша. — Внуков вы как-нибудь на досуге сосчитаете. Куда ж все-таки записать ту сотню?
— Записуй на танку.
— Это какую ж? Первую?
— Зачем же первую? — удивилась старуха. — Я ж тебе простым языком кажу: сто целковых клади на танку. Так и записуй.
— Какую ж, бабушка? — краснея, громко говорил Ванюша. — Какую сотню?
— Запишем, бабуся… всё запишем, как вы сказали, — вмешалась Таисия. — Ванюша, пиши квитанцию на триста рублей.
— Ну и слава богу. — Обе старухи перекрестились.
Ванюша выписал квитанцию, которую свахи аккуратно завязали в платок и, попрощавшись, ушли. Ванюша удивленно посмотрел на Таисию.
— А все-таки, — сказал он, — куда ж я запишу эту сумму? В какую графу?
— Все триста запиши на танковую колонну.
— Верно! Как я раньше об этом не подумал! — Ванюша застенчиво улыбнулся и спросил: — Может, вы еще в одном деле меня выручите?
— В чем же?
— Упросите Крошечкину, упросите ее, чтобы меня уволили. Я погибаю на этой должности. Я хотел жаловаться ее сестре — Ольге Алексеевне Чикильдиной. Знаете ее? А она к нам не приезжает. Поговорите с Прасковьей Алексеевной.
— Я тоже сестра Крошечкиной…
— Да ну?
— Вот тебе и ну. Так что помочь не в силах. Тебе сколько лет?
— Семнадцать.
— Эх, Ваня, Ваня, такой молодой, а подумать только — уже занимаешь какой большой пост в государстве. Секретарь хуторского Совета! Это не шуточное дело. — Таисия задумалась. — Иной человек, Ваня, всю жизнь проживет, а даже и подумать не может о такой должности. Тебе семнадцать лет, и ты уже государственный работник. Что же будет, когда вырастешь?
— Я все равно уйду с этой должности, — насупившись, говорил Ванюша. — Все мужчины на фронте, а ты тут сиди и в бумагах ройся. Мой товарищ Сенька только на два года старше меня, а уже медаль имеет. Я тоже уеду на фронт. Добровольцами всех принимают.
— Ну что ж, если ты так хочешь, поговори сам с Крошечкиной, — сказала Таисия. — А пока проводи меня к Чикильдиным.
— Ваши живут тут, совсем близко, — сказал Ванюша. — Вот я закрою канцелярию, и мы пойдем. Чемодан у вас одни?
В доме Чикильдиных пахло свежей кукурузной мукой. Алексей Афанасьевич Чикильдин сидел верхом на стульчике в расстегнутом бешмете и медленно вращал ручку самодельной мельницы. Желто-белая, не очень мягкая мука струйкой сочилась по желобку и падала в черепяную чашку. Старик с трудом встал, обнял дочь, вытирая ладонью слезы.
— Лукерья! — позвал он охрипшим голосом. — Иди сюда! Посмотри, кто до нас приехал? Таюшка заявилась!
Из кухни вышла Лукерья Анисимовна, на ходу вытирая руки о фартук.
— Доченька, моя родная, — заголосила она. — Ты же моя самая меньшенькая! Позабыла дорогу в родительский дом.
— Не плачьте, мамо, — говорила Таисия, глотая слезы. — Видите, не забыла, приехала.
— Ну чего, бабы, расплакались, — строго сказал Чикильдин. — Пойдемте в горницу.
Мать и дочь прошли в соседнюю комнату. Следом вошел и Чикильдин с белыми от мучной пыли коленями.
— Помнишь, Таенька, тут жила Оля, — сказала Лукерья Анисимовна. — И кровать ее.
— Да, была когда-то Оленька, — вмешался в разговор Чикильдин. — Была… А теперь управительница всего района. И хоть она мне дочь родная, а только я скажу: нет у ней хозяйственной жилки. Вот если б поставить туда Прасковью!
— За что ж вы, батя, так Ольгу осуждаете? Ее весь район любит.
— Район, может, и любит, а родному батьке виднее. Чего, скажи, не едет к родителям? Боится, потому что с батькой заседания плохие, прению тут не откроешь. Вот приехала б с тобой, навестила. Так не кажет и носа. Знает, батько за мельницу будет ругать. Говоришь, что ее район уважает? А почему в районе нет мельницы? Третий месяц идет, как немца прогнали, а до сих пор кукурузу негде смолоть. Какое ж это управление?
— Нельзя ж все сделать в один день, — робко возразила Таисия.
— До каких же пор мы будем крутить эту дробилку-шарманку? Зайди в любую хату — каждая баба сама себе мирошник! При немцах — сам бог велел, садись на это деревянное чучело и накручивай жисть-кручинушку. А теперь же у нас снова своя власть. Дочка родная правит районом.
— И чего ты, старый, все бурчишь и бурчишь? — сказала Лукерья Анисимовна, разбирая постель. — Видишь, что молодые не так роблют, иди становись сам и управляй. Да через этот твой язычок и дочка домой не заявляется. Ей и так там, наверно, и присесть некогда, а тут еще родной батька точит и точит.
— Да я что? Так, к слову. — Чикильдин молча вышел.
— Шумливый, какой был, такой и есть. Шумит, шумит, а все без толку, — сказала Лукерья Анисимовна, держа на руке подушку. — Молодые теперь лучше нас знают, что и как делать. А старик лезет, куда его не просят. Оленьку он еще не так ругает, а вот Кондрату ой как достается. В прошлом году, когда наши отступали, так он прямо аж заболел и все Кондрата проклинал. Не так воюет — и всё! Хотел было седлать коня да ехать на войну к сыну. И поехал бы, я его натуру знаю, так я коня у соседей схоронила. А тут немцы пришли, и он затих, захворал. Я думала, и богу душу отдаст. А ты осиротела, овдовела. Знаю, знаю, — сказала она. — Эх, дочки, дочки, — старуха приложила ладонь к глазам. — Горюшко вы мое. Приду вот так в горенку, погляжу на постель, увижу всех вас пятерых-то маленьких, а то девушками, наплачусь вволю, и будто полегчает на душе. Ну отдохни, отдохни. Тут тебя никто не побеспокоит.
