Братья и сестры. Тетралогия [Литрес] - Фёдор Александрович Абрамов
Загадка оказалась совсем простой: у Ставровых в избе был свет – от их окошек отблески. Они не спят, полуночничают.
4
Минуты не раздумывал Михаил, идти или не идти к Ставровым: что-то нехорошо у них в доме, раз ночью огонь палят.
Воротца, чтобы не скрипнули, приподнял, затем на носках, пригибаясь к земле, вошел в ярко освещенный заулок. Остановился, прислушался. В избе крик. И вроде Лизка плачет.
Он юркнул к простенку сбоку, поверх белой занавески заглянул в окошко.
Так оно и есть: Лизка, как елушка в дождливый день, вся в слезах, а кто ей трепку задает, не надо спрашивать. Дорогой муженек – не иначе как, сукин сын, только что с б……а явился, даже фуражки еще не снял.
Больше Михаил не таился. На всю подошву ступил на землю, на крыльце протопал сапогами, кольцо в воротах повернул – едва не выломал.
В окошке резко раздвинулась занавеска – показалось Егоршино лицо, злое, колючее, – затем так же резко задернулась.
Раздался новый крик в избе, новая ругань, потом наконец заскрипели двери, и в сени вышла Лиза – Михаил по ширканью носа узнал сестру.
Однако, когда они вошли в избу, Лиза уже не плакала. Глаза красные, губы распухли, но не плакала. Не хотела, из гордости не хотела показывать брату свое горе.
Егорша – он стоял посреди избы, руки в брюки, фуражка на глаза – словно из автомата прострочил в него:
– У меня не постоялый двор, чтобы ломиться середка ночи. Можно, думаю, и до утра подождать.
– Извини, я думал, мы еще без докладов.
– А ты не думай!
– Да что ты, господи! – всплеснула руками Лиза. – Неуж брату родному спрашивать, когда к сестре приходить? Что бы тебе сказал татя, кабы услышал это?
– Не услышит, поскольку мертвая природа и протчее… А потом, вы этому тате еще при жизни уши запечатали. Сволочи! – вдруг взвизгнул Егорша. – Родной внук в армии, священные рубежи… а вы дом у него вздумали оттяпать…
Михаил сделал шаг.
Но надо знать Егоршу! Закривлялся, заприплясывал – дескать, пьяный в дымину, ничего не соображаю, ни за что не отвечаю, а потом и вовсе начал валять ваньку: в пляс пустился.
Царапала, царапала, Царапала, драла, У самого Саратова Я милому…
– Больно, больно баско, – сказала Лиза. – Может, еще сына разбудить? Пущай посмотрит, что отец пьяный вытворяет…
– А что! – петухом вскинул голову Егорша. – Буди. Чем плох у него отец?
Он новый номер выкинул – парадным шагом пропечатал к дверям.
– Порядочек! Ладнехонько идем. Пить выпивам, линию знам и в милицию не попадам…
– Ничего, попадешь. Так будешь делать, выведут на чисту воду. – Лиза все-таки не выдержала, всхлипнула. – Это ведь из-за чего у нас ночное собранье, – кивнула она брату. – Только что за порог родной перевалил.
– Ревность – родимое пятно и всякая тьма капитализма… – изрек Егорша.
– А по-моему, и при социализме за это по головке не гладят. Что-то я не читал в газетах, чтобы призывали: бегай от своей жены…
– А я в указчиках не нуждаюсь. Понятно? – отрезал Егорша.
– А я говорю, не надувайся – лопнешь.
– По етому вопросу советую вспомнить кое-какие события у колхозного склада.
– Ты!.. Ты мне про склад? – Михаил озверел, двинулся на Егоршу, и тому, конечно, никакой бы бокс сейчас не помог, да спасибо Лизке – она привела его в чувство.
– Что вы, что вы, дьяволы! Образумьтесь! Уж двух слов сказать не можете, чтобы не на кулаки…
Егорша, как лезвием, резал его своими синими щелками из-под светлого лакированного козырька военной фуражки с красной звездой, и Михаил подивился, столько ненависти было в этих щелках. Из-за чего? Кажется, он в последние дни не давал ни малейшего повода. Даже наоборот: после той идиотской потасовки у склада сам первый пришел к Ставровым. С бутылкой. Потому что черт его знает, этого прохиндея: начнет еще на сестре отыгрываться. И вот ничего не помогло. Егорша как на заклятого врага смотрит на него.
А может, это из-за Дунярки? – вдруг пришло ему в голову. Из-за того, что та дала ему от ворот поворот? Да еще при нем, при Михаиле. Егорша такой: не пожалеет, кого угодно стопчет, ежели стать между ним и бабой, которую он облюбовал. А то, что у него зуб на Дунярку горит, – это ясно.
– Вопросов больше ко мне не имеется? – спросил, чеканя каждое слово, Егорша. – Ну и у меня нет. А писем в этом доме не подписывают. Потому как в этом доме с советской властью живут. Ясно?
– А я что, не с советской?
– Да вы об чем это? Об каком письме?
– А это уж ты его спрашивай, своего дорогого братца. – Егорша с ухмылкой кивнул Лизе. – Он решил зимой в прорубь прыгать.
– И ничего я не решил. Кой черт, нельзя уж сказать, что белое – белое…
Лиза еще нетерпеливее спросила:
– Да чего ты натворил-то? Про какое письмо он говорит? Где оно?
Михаил отмахнулся:
– Так. Ерунда. – Не хватало еще, чтобы он сестру свою втащил в эту историю.
Но тут Егорша просто заулюлюкал: ага, дескать, что я говорил? Ничего себе письмецо, ежели даже родной сестре показать нельзя!
Михаил выхватил из кармана ватника скомканный листок, бросил на стол: читайте!
Лиза присела к столу, расправила листок, прочитала заявление вслух.
– Коль уж и дельно-то! Все, каждое словечушко – правда. Да я бы того, кто писал, расцеловала прямо.
– Целуй! – усмехнулся Егорша. – Он тут, между протчим.
– Ты?
Лиза, конечно, хитрила – это было ясно Михаилу: не могла же она не узнать почерк своего брата! Но все равно было приятно. И приятно было видеть ее зеленые, по-весеннему загоревшиеся глаза. А потом еще больше: Лизка, которая за всю жизнь ни разу не целовала его, тут вдруг выскочила из-за стола, обняла его и, подскочив, звучно чмокнула в небритую щеку.
Егорша язвительно захохотал:
– Да ты, может, и письмо подпишешь?
– Подпишу! Где карандаш?
– Ладно, ладно, сестра, – сказал Михаил. – Брось. – Стоило бы, конечно, проучить этого индюка, да уж ладно: с него достаточно и того, что сестра не струсила.
Но Лизка загорелась – не остановить. Сбегала в чулан, принесла карандаш.
– Где мне расписаться-то? Все равно?
– Не смей у меня! – гаркнул на всю избу Егорша. – Чуешь?
Лиза даже не взглянула на него. Быстро прочертила по бумаге карандашом, с пристуком положила его на стол.
В наступившей тишине стало слышно, как завывает и мечется под окошком ветер, уныло скрипит в заулке мачта.
Потом булыгами пали слова:
– Все! Ты не письмо подписала,