Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
И мои слова, произнесенные с апломбом подействовали.
— Ну хорошо… — примиряюще говорит заведующий отделением. — Мы тут посоветуемся и решим, чем наш институт может помочь товарищам из Ташкента.
19
— Бреду по Садовой — опустошенный и разбитый. Одна лишь мысль бередит сознание: плохой из меня ходатай! Где уж мне «поднять всех на ноги», когда сам едва переставляю ноги… Потерял впустую день. Завтра предстоит потратить и другой. Завтра надо будет сначала зайти к заведующему отделением, а уж он проводит меня к директору института. А директор, думаю, поди, порасторопнее этого кандидата наук, да и возможности у него другие. У него небось не селектор на столе, а аппарат посерьезней. Подымет трубку: «Алло! Ташкент? Сколько у вас детей пострадало?..» Да-а, иду, подавленный, и вдруг осознаю ясно, что без помощи Кочергина мне ни в чем не добиться успеха. И когда я понял это, то повеселел даже! Повеселел и зашагал, легко, споро. Не заметил, как от Черногрязской дошел до улицы Огарева, где находится контора нашего треста. И, пока шел, все думал о Халиме. Она никогда не узнает о моих хлопотах. Я готов каждый день стучаться во все двери, лишь бы помочь ей, спасти Рахима. Пусть не спасти, но… Нет, спасти! Надо спасти, твердо решаю я. Надо сделать все возможное, чтобы мальчик снова видел. Надо спасти… спасти — произношу я в ритм шагам.
Лето — горячая пора не только в деревне, но и у нас, строителей. Теперь, правда, мы строим круглый год — метель и слякоть нам не помеха. Но все же лето есть лето и наш годовой план во многом определяют летние месяцы. Понятно, что план сам собой не выполняется — без подталкивания и накачки нашего брата. А тут еще сбросьте со счетов пять лучших бригад, которые в Ташкенте. За них тоже план кому-то надо выполнять?! Я к чему веду речь? А к тому, чтобы сказать, что и с Кочергиным мне не повезло.
— Уехал на объекты, — сказала секретарша. — Обещал к концу дня заглянуть.
— Ничего, подожду! — сказал я твердо. А что мне оставалось делать, кроме того, чтобы ждать?
Иду на улицу Горького. Прохожу сначала одной стороной, рассматривая витрины булочной и гастронома № 1, с ненавистью поглядываю на часы, висящие посредине Пушкинской площади: как медленно тянется время! Час хожу, два… Терпения у меня не хватает, снова иду в контору. Секретарша хорошо знает меня. Улыбается виновато, отрицательно качает головой: не был.
— И не звонил? — спрашиваю.
— Нет не звонил. Может, вы, Иван Васильевич, зайдете к главному инженеру? Он у себя.
— Мне нужен Федор Федорович.
— Тогда поезжайте домой, — говорит секретарша. — Я договорюсь о времени и позвоню вам.
Нет, я не мог уйти домой! Представил себе на миг: сидит Халима за столом, глядит в окно — на дом, который возводит моя бригада. Вечером она побежит в больницу к Рахиму. А сейчас смотрит и думает: Иван теперь в Москве, поднимает всех на ноги!.. А Иван, рот разинув, разглядывает витрины… Поверьте, я сам себя ненавидел за беспомощность. Другой небось пошел бы к министру — дверь толкнул ногой, кулаком по столу! Мол, расселись! Сидите?! А ну поднимите трубку телефона, позвоните в институт Гельмгольца: так и так, пошлите в Ташкент эксперта!
Ревмя реветь надо на всю Москву, а я снова молчаливо разглядываю витрины магазинов. Хожу, и невольно в голову приходит мысль: сколько же людей толкается на улице без дела в самое горячее время! Думаю: выдержу, явлюсь к Кочергину к концу рабочего дня. Вечером он обязательно заглянет к себе — обговорить срочные дела, отдать распоряжения на завтра.
Прихожу за четверть часа до окончания рабочего дня. Пустое дело! Я сразу же догадался об этом — догадался по тишине, какая царила в приемной. Когда Кочергин у себя, в коридоре и в приемной Федора Федоровича шум, говор… А тут тихо. Кочергин был на каком-то совещании в горкоме и просил меня прийти к нему завтра к девяти.
Возвращаюсь домой. Аня по моему виду догадывается, что я не в духе.
— Что, какие-нибудь неприятности? — спрашивает она.
— Все в порядке! Устал. А в институте все хорошо — пятого сдаем сопромат, а девятого — железобетон…
А какое там «хорошо»… Спал плохо, вертелся с одного бока на другой, все думал, как лучше повести разговор с Кочергиным. Федору Федоровичу небось тоже нелегко отрешиться от своих забот. Свои-то заботы — они близко, а мои — далеко. От них отмахнуться проще всего — покряхтел, что-то пообещал: заходи, мол, звони!
Надо ли говорить о том, что в назначенное время я был уже у Кочергина. Как ни странно, Федор Федорович на месте, и, что самое удивительное на лице его ни тени озабоченности, о которой я думал. Кочергин выходит навстречу мне из-за стола — грузный, размягченный от жары. Он не то чтоб обнимает меня, а наваливается и похлопывает мясистыми ладонями по плечам. Потом, отстранившись, рассматривает меня своими раскосыми татарскими глазами.
— Ну, хорошо, что ты заглянул, сапер! Давай выкладывай, как вы там помогаете братьям-узбекам!
— А вы бы приехали, да и поглядели! — в тон ему отвечаю я. — А то бросили нас на произвол судьбы…
Кочергин догадывается, что мне не до шуток.
— Что такой злой? — спрашивает уже совсем другим тоном.
— Мне нужна ваша помощь, Федор Федорович… — коротко говорю я.
— Садись. Слушаю. — Кочергин, прихрамывая на раненую ногу, возвращается к столу, садится на свое рабочее место; меня приглашает в кресло напротив.
Я сажусь и начинаю рассказывать Кочергину про Халиму — про то, как мы познакомились, как я заприметил ее и как любовался ею в поездке на теплоходе, про нашу встречу в Ташкенте… Где-то посредине рассказа я догадываюсь, что говорю обо всем слишком подробно и с такими деталями, которые может выделить только человек, влюбленный в Халиму. Но, понимая это, я все же никак не могу остановиться и рассказывать по-иному.
— Напомни имя и фамилию мальчика, — попросил Кочергин, склонившись над столом.
— Рахим. Рахим Абдулаханов.
Федор Федорович перевернул несколько листков настольного календаря.
— Я многого не обещаю, — сказал он, записывая фамилию Рахима. — Но сегодня же позвоню Петровичу.
— А это кто?
— Сапер.
В войну Кочергин служил в армейском саперном батальоне. Поэтому с а п е р — самое любимое его слово. Он никогда не обронит в похвалу «герой!», а всегда похлопает тебя по плечу и скажет восторженно: «Молодец, сапер!» Невозможно понять, с кем он и вправду сдружился в войну, а кого записал в саперы и после. Потому что этих самых с а п е р о в было много.
— Хирург наш армейский, майор, — пояснил Кочергин, — не
