Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин
— Хорошо, что не заметила, — говорит Гульшат, уже не прячась за Едиге.
— Чего ты испугалась? Это аспирантка, такая же, как я.
— Она лекции нам читает.
— Ну и как?
— Очень хорошо читает. А знает сколько…
— Говорят, в ГДР какой-то научный журнал напечатал ее статью. Я слышал, у нее почти готова диссертация.
— Она — просто прелесть. Такой человек… Только строгая. Особенно к девушкам. Шелохнуться не даст… А недавно взяла и чуть не всей группе двойки выставила.
— Правильно сделала. Если ваши девушки думают больше о парнях, чем об учебе, только так и надо их жучить.
— Правда?.. А я тоже вот — и днем и ночью все думаю о тебе. Завалю, наверное, первую же сессию.
— И отлично. Я тоже брошу аспирантуру. Возьмемся за руки и махнем куда-нибудь подальше от Алма-Аты, заберемся туда, где ни мы никого, ни нас никто не знает.
— На целину?
— Слишком близко. Лучше на Сахалин или на Камчатку.
— Ой, это уж слишком далеко…
— Тогда поближе, например, на Алтай. Там, кстати, тоже есть казахи. Крещеные — ты слышала? Их крестили еще в царские времена…
— И что же мы там станем, делать?
— А вот представь. Избавились мы от учебы, забрались в лесные дебри и живем, одни-одинешеньки. Вокруг ни души — на двести, на триста километров, только лоси да медведи. Никакой цивилизации. Лес и только мы вдвоем…
— Ой, нет!..
— Глупенькая. Ты сама ведь говоришь, что думаешь только про меня… Выходит — нет?.. Одного меня тебе мало?..
Гульшат рассмеялась.
— И вправду я, наверное, глупая.
— Такое признание само по себе уже свидетельствует об уме… Сядь поближе.
— Сам садись поближе.
— Ну и баловница же ты… — Он придвигается к ней, хотя они и без того сидят вплотную.
— Я только с тобой баловница…
— Я только тебя люблю…
— Я только тебя боюсь…
Тронув девушку за подбородок, Едиге поворачивает ее к себе лицом.
— Если ты на самом деле меня любишь, тогда поклянись и скажи: именем аллаха, милостивого, милосердного…
— Не скажу.
— Тогда обними меня за шею.
Она обхватывает его руками.
— Теперь поцелуй.
— Не поцелую.
— Целуй.
— Не поцелую.
— А вчера целовала.
— Неправда…
— Тогда сегодня поцелуй.
— Не хочу.
— Смотри же, а то сам поцелую.
— Ах ты, какой хитрый… В честь чего я обязана тебя целовать?
— Вчера я целовал, сегодня — ты. Пора возвратить долг.
— Вот еще придумал!
— А как же? И долги твои с каждым днем будут расти.
— Это нечестно.
— Если хочешь, сделай меня своим должником.
— Ну, хорошо. В таком случае… Только один раз. А ты не смотри на меня.
Едиге смеется. В комнате и без того темно.
— Ты надо мной смеешься?..
— Нет. Просто здесь и так тьма-тьмущая, а ты говоришь — не смотри…
— Все равно — не смотри.
— Хорошо. Но предупреждаю: за один твой поцелуй я поцелую тебя сто раз.
— Я не согласна.
— Почему?
— Всего сто раз?..
— Тогда сто один.
— Всего сто один?..
— Сто три.
— Ладно, пускай будет сто три. Закрой глаза…
— Баловница моя…
Им кажется, пролетело всего какое-нибудь мгновенье. Ну, чуть больше… Смотрят на часы, думая, что уже двенадцать… Было, было когда-то двенадцать! Сейчас половина второго… Нет, не второго — третьего!.. Ступая на цыпочках, они пробираются по длинному коридору — туда, к двери с табличкой «427». В этот час в огромном общежитии, где обитает пятьсот человек, нет никого, кроме них, кто уже не спал бы, включая и вахтершу, которая, прикорнув на своем ответственном посту, тоже дремлет, смотрит свои старушечьи сны…
17
Новый год Едиге, Кенжек и Халел решили встретить своей компанией, без посторонних. В «новогодний фонд» вложили: Едиге и Халел, которые собирались пригласить девушек, — по тридцать рублей, то есть половину стипендии каждый, Кенжек же, как человек одинокий, — двадцать. Получилось порядочно. Втроем — а точнее вдвоем, потому что Кенжек, имеющий смутное представление о практических вопросах, все руководство доверил Едиге и Халелу, — долго совещались, пока не остановились на том, что самое лучшее — отпраздновать новогодие у себя дома, в триста первой комнате.
Заранее обо всем позаботились. Одна из тумбочек была уставлена шампанским, коньяком, винами разных марок. На зеленом базаре, несмотря на дороговизну, купили, сколько требовалось, — а возможно, и значительно больше, — жирной конины, казы. Не забыли при этом и про глянцевито-румяный апорт, а также прочие «сладости-радости» (выражение Халела) для девушек. Стряпать и накрывать стол начали с утра, но управились только затемно, часов около восьми, хотя собраться решено было в семь. Поспешно привели себя в порядок, оделись, прифрантились. Покорно выполняющий руководящие указания Кенжек остался проветрить комнату и выбрать пластинки, Едиге же с Халелом отправились за девушками.
На четвертом этаже Едиге остановился перед комнатой Гульшат, прислушался. Не было ни голосов, ни оживленной возни, доносившихся из соседних комнат. В узенькую щелку пробивался свет, но казалось, что за дверью пусто… Он постучал — тихонько, давая знать о себе. Никто не откликнулся. Сердце у него сжалось от неясного подозрения. Он распахнул дверь. Гульшат была здесь. Она сидела на кровати, лицом к окну. Едва дверь заскрипела, как она вздрогнула и вскочила. Вскочила и замерла, сделав шаг ему навстречу. Вся настороженная, напряженная. Глаза ее, огромные, сияющие, радостно улыбались Едиге, но на лице еще не растаяла тревожная серая тень.
— А наши девушки ушли, — сказала она. (Как будто его могли интересовать ее подруги!)
— Вот и хорошо, — сказал он, прикрывая дверь.
— Меня уговаривали, что ты не придешь, уже поздно. Звали с собой…
— Ну и пошла бы, — сказал Едиге.
Она улыбнулась — недоверчиво, растерянно.
— Ты прелесть! — вырвалось у Едиге. Он смотрел на нее, стоя у порога и опираясь спиной о косяк.
На ней было новое платье, зеленое, из шелковисто переливавшейся ткани. Высокий воротник подчеркивал нежную белизну ее шеи; колокол накрахмаленного подола приоткрывал круглые коленки над стройными икрами; тонкая талия была стянута широким поясом, из той же ткани, что и платье, на левой груди — маленькая, в форме цветка, брошь. От этого нарядного платья, от легких белых туфелек, опирающихся на тонкий каблук, от едва намеченной, едва круглящейся груди — от всего ее облика веяло духом
