Переполох на загонах - Платон Головач
— Я не обедал еще,— ответил Панас,— пойду пообедаю... А у тебя кожух добротный...
— А что из этого?
— А так, ничего, хорошо было бы в нем поехать в деревню.
— Вон куда ты гнешь! Подумаю, может, и дам тебе, если ничего теплого у тебя нет.
— Есть пальто, я так, шучу.
Панас кивнул Сидору, сбежал с высокого крыльца и так, почти бегом, прошел через двор к столовой.
VIII
Дорога ровная, гладкая. Она выползает из-под ног и то неожиданно теряется впереди среди снегов, в лощине, то, разбежавшись в стороны, появляется на холме и искрится оттуда, с тропинок, отполированных полозьями, россыпью драгоценного сверкающего камня.
С холма дорога вдруг сползает вниз и прячется в густых молодых зарослях, а оттуда опять поднимается на холм и на самой его вершине застывает, залюбовавшись далями. Из-за холма, навстречу ей, выходят старые березы. Съежившись, они высоко вверх вытягивают свои обнаженные вершины и испуганно всматриваются вдаль, туда, откуда пришла дорога.
В лощине за холмом, рядом с березами, толпой сошлись крестьянские хаты. Над хатами вьется сизыми столбами дым. Как призраки, поднимаются они в тусклом воздухе вечера, тянутся далеко в высоту, в морозное синее небо и, оторвавшись от земли, расплываются там и тают.
Из-за берез выглянула белым заснеженным куполом церковь и опять скрылась, затаившись среди деревьев. Глянули из-за холма белые соломенные крыши хат, взмахнули пугливо серым пятном печных труб и скрылись, а еще через пять минут целой толпой выступили они и застыли на месте.
Выбежал из деревни навстречу гостям загороженный плетнями узкий прогон и за гумнами затаился, спрятался в снегах в стороне от дороги. Из снега кое-где выглядывают концы жердей да неровные, кривые колья плетней.
Вьется над деревней сизыми столбами дым, расплывается вверху над крышами. С севера тихими ветрами наплывают густые сумерки и наполняют собой лощину. Воздух в лощине становится гуще, разбавляется темными красками, плывет в улицу и легким мягким сумраком окутывает хаты. Пустует в эту пору длинная молчаливая улица. На улице густые частоколы и старые дощатые заборы. За ним под старыми кучерявыми грушами присели до земли низкие хаты, настороженно через заборы они выглядывают на улицу.
Улица напоминает Панасу детство. Она почти совсем не изменилась. Все так же несмело поглядывают на улицу из-за заборов низкие старые хаты. Только еще ниже к земле присели они за эти годы и еще ниже склонили за эти годы над дырками окон шапки соломенных крыш.
— Жизнь здесь, как вода в сажалке,— говорит Панас,— отвык я от такой жизни.
Рядом с Панасом идет Камека. Но он не слышит Панаса, идет, смотрит себе под ноги, о чем-то думает. У него такая привычка — по пути думать о чем-то своем. В такие минуты он ничего не слышит, ни на что не обращает внимания.
Молчаливость Камеки удивляет Панаса, но он не хочет нарушать эту молчаливость и больше не делает попыток завязать с Камекой разговор. Молча, каждый со своими мыслями, прошли они половину улицы. Тогда заговорил Камека:
— Мы к свекру Галины зайдем,— сказал он,— свекор ее членом сельсовета состоит. Так что ты сразу и ее увидишь,— и Камека улыбнулся, поглядев на Панаса.
Зашли во двор.
В темных сенях, перед дверью в хату, Камека громко стучал об пол сапогами, чтоб не занести в хату снегу, а рукой шарил по двери, искал задвижку.
Перегнувшись из-за печи, смотрела навстречу гостям хозяйка. Поднялся с лавки хозяин, воткнул свайку в высокую пяту лаптя и пошел навстречу гостям, подался вперед к Панасу, шевельнул улыбкой густые усы и протянул руку. Подала морщинистую слабую руку хозяйка и, здороваясь, пытливо вглядывалась Панасу в лицо, узнавала. Розовея, подала и быстро отняла свою руку Галина.
— Так вон кто к нам! — хозяин взял куски лыка и, свернув их, положил в чугун с теплой водой.— А мы думали — кто-нибудь другой, потому что городские тут теперь не диковина: то за налогом, то по лесным делам, то по каким-нибудь другим, да все едут... Как же это ты к нам? — спросил он Панаса.— По службе или так, навестить?
— И не по службе и не так себе,— ответил Панас,— а решил посмотреть, как вы живете здесь, и, может, что-нибудь посоветовать, как своим...
— Благодарны,— ответил хозяин,— мы рады новому человеку, да еще давнишнему, благодарны, может, что-нибудь и посоветуешь.
И хозяин насторожился. Слова Панаса встревожили застоявшуюся было воду его мыслей, и в голове побежали кругами настороженные беспокойные догадки. Захотелось ему улыбнуться хитро, чуть-чуть, и, как своему, сказать Панасу: знаем, зачем ты приехал, о колхозах говорить нам будешь, но мы об этом слышали уже, всюду вокруг себя слышим это ежедневно, и ты лучше не говори об этом, потому что все равно ничего не будет, лучше про что-нибудь другое. Но не сказал этого, а сел на лавке с другого конца стола, оперся локтями на стол и заговорил о другом, нарочито, чтобы отвлечь внимание Панаса от недобрых его мыслей и тем самым хоть на некоторое время отгородить от них свой покой. Но вместе с тем хотелось ему как можно скорее из уст самого Панаса услышать, зачем он приехал, и в словах его прочесть ответ на свои мысли, что так тревожат его последние дни. И поэтому заговорил он так, чтоб далеко быть от тревожных дум и чтобы услышать ответ на них.
— Оно так и надо. Городские люди много слышали, много видели, может быть, и подсобите, чтобы кое-что лучше сделать для нас. Что ж, поговорите, покажите, а мы народ старый, нового, теперешнего не знаем, так вот послушаем, подумаем, может, что и сделаем потом, посоветовавшись...
Говорил, а внутри у него росло беспокойство. За спокойным и хитроватым видом этого простого человека скрывался другой, напуганный слухами и догадками, и тот навязчиво шептал, нарушая покой: подумаешь? посоветуешься? а если не дадут подумать? а что, если и спрашивать у тебя не станут, хочешь ли ты? что тогда?.. Этот испуганный человек своим шепотом опять пробуждал тревогу и усиливал ее. И хозяин замолчал, нервно затеребив усы, и тяжело вздохнул. А потом совсем неожиданно, злясь, что сами не догадаются сделать этого, сказал женщинам:
— Кувшин поставьте, может, чаю попьют люди с дороги.
Хозяйка достала с печи лучину, сбросила ее на хату. Галина взяла лучину, разожгла огонь в железной печурке, налила широкий желтый кувшин воды и поставила его сверху
