Николай Батурин - Король Королевской избушки
Подозвав собак, он двинулся напрямик к кладовой; снова он терял караты драгоценного для утренней охоты времени. Его мысли текли подобно реке, не ведавшей о предстоящих поворотах. Он был не из тех предусмотрительных, у кого дыры всегда по заплатам.
Из кладовой, бывшей одновременно предбанником, на него дохнуло приятной смесью дыма, березового веника и смолистого дерева. Он вышел оттуда с охапкой дров выше головы, отнес ее на кухню, сложил около печки. Хотя здесь давно уже не придерживались «закона тайги», он всегда оставлял в избушке запас дров и еды, — с какой стати хромать, если ноги здоровые? На дрова он положил бересту, а на бересту спички. Поступок не такой уж наивный, как могло показаться на первый взгляд. Один из живущих в устье реки рыбаков, его давний друг, заблудился прошлой зимой в мартовскую метель. Весь в жару, обессиленный, он наткнулся на охотничью избушку без единой щепки. Его нашли замерзшим возле печки.
Он сидел на корточках перед охапкой дров — большие натруженные ладони покоились на коленях, точно лодки, заметенные у реки. Вспомнился маленький, щуплый мужичонка, ловкий и юркий, как дробинка. Вспомнились влажные, растянутые на вешалах сети, ловившие ночные голоса и темный ночной ветер; обветренное лицо, коричневое, точно обожженная глина; долгие ночные беседы у костра, так похожие на те, что были потом. В одном только неповторимые — тот человек с войны был глухонемым. «Странно, — его мысли побежали в другом направлении, — именно тем, кто заслужил жизнь, приходится незаслуженно умирать».
В открытую настежь дверь нырнула собака, зарылась головой под мышку и заискивающе заскулила. «Поесть, да?» — спросил он. Это была хитро-рыжая собака с лисьей шерстью.
В сенях он вывалил псам их долю, досыта. Пока собаки ели, он упаковывал бурак, берестяной туес, осматривал тозку и лыжи. Приманку он хранил снаружи в деревянном ящике, чтобы она не пропиталась дымом или каким-нибудь другим отпугивающим запахом. Полез в ящик за парой пепельных крыльев рябчика и несколькими угольно-черными головками глухаря — самым лакомым блюдом соболя. Обычно приманка оставалась нетронутой и тогда, когда зверь попадал в капкан. Однако кукши и кедровки могли защелкнуть капканы. Тогда появлялся соболь, съедал все подчистую и был таков. Собакам он взял мороженую рыбу. Если же попадалась какая-нибудь дичь, глухарь или рябчик, он быстро обжаривал их на костре. Не забывая и о себе, завернул в парусину несколько ломтей сохатины с солью, две испеченные в горячей золе ладошки ячменных лепешек, мешочек с сахаром и чаем и маленький чайник. Подумав немного, достал из драночной корзины за печкой две по-летнему солнечные луковицы и бросил их за ворот свитера. Все необходимое он тщательно упаковал, оставляя на видном месте лишь то, что порою забывал. Упаковав вместительный бурак, он тотчас вынес его во двор, чтобы не брать с собой запаха избушки. Затем осмотрел тозку, заложил в обойму семь маленьких сынков-патрончиков, если у смерти вообще могут быть сыновья. Смазал затвор морозоустойчивым гусиным жиром, пощелкал им, чтобы тот свободно ходил, и тоже выставил винтовку за дверь. Он осмотрел также широкие охотничьи лыжи, обитые камусом. Затем натянул поверх теплого жилета штормовку с просторным капюшоном и засунул в карман плоскую бутылочку рыбьего жира. Ну вот! Теперь можно отправляться в дорогу, а дорога всегда была готова носить его, независимо от времени года и суток. И он не мог пожаловаться на то, что ночи были не слишком темные, дождь недостаточно мокрый, а снег не очень глубокий. Сегодня, как и всегда, он был в напряжении: Неизвестность была тому причиной — как повезет? И если не везло, Неизвестность была утешительницей — вдруг завтра он будет удачливее? Да и как ему обойтись без нее, если никто еще не сумел прожить без Неизвестности перед самим собой? С лыжами на плече он вышел из сеней и запер дверь на деревянный засов. Одним незаметным движеньем закинул за плечи бурак, другим — тозку. Встал на лыжи и ощутил, как рыхлый снег сразу затвердел. И вот он стоит там, по левую сторону зари, охваченный тихой гордостью, рядом с которой гордость стоявших по правую руку цезаря показалась бы унижением. Эту тихую гордость могут испытать только те, у кого хватает духа принести в жертву большему не что-то малое, а всё. Так что же ему оставалось? С одной стороны кровоточащая заря, с другой гаснущее звездное небо и еще — выцветшая от снежной белизны зелень глаз — это все, что у него было. Ничего? — это уже нечто! Это — мир, полный красок, в котором настоящий черный цвет можно найти только среди теней.
Тень от птицы-скалы падала мимо Королевской избушки на реку. Судя по длине тени, как ему подсказывал опыт, начиналась самая пора соболиного гона. Размашисто отталкиваясь палкой, наперегонки со своей тенью он спустился с откоса вниз.
Холодное, раннее утро, но мороз уже слабел. Об этом говорили заиндевелые скалы, напоминавшие сейчас огромные магниты, на которых щетинились стальные опилки. По мере того как спадал мороз, слой инея нарастал и сгущался и ночные тени скал становились от этого как бы светлее.
Он шел по реке; снега здесь было меньше, чем в долинах и на склонах сопок, местами проступали ледяные проплешины. Позади него тянулись две ленты лыжных следов, и это было уже прошлое, его влекло вперед.
Солнце еще низко, но много выше оно и не поднимется. Собачьи следы на снегу, заполненные тенью, — словно простроченные иголкой стежки. Он проследил за ними взглядом и, увидев собак, вязнувших в глубоком снегу под откосом, подумал, что ноги у них за счет хвоста могли бы быть и подлиннее. Псы злобно аркали на сугробы, и он вынужден был сказать: «На стихию да на судьбу аркать — беду накаркать».
День обещал быть тихим и светло-солнечным, как обычно после вьюги. И он надеялся на хороший соболиный гон — столовые были вновь открыты, цены снижены.
Вскоре он миновал овальный островок, поросший густым ельником, — там, в зарослях, скрывался его лабаз, таежная кладовая. Это был крытый навесом сруб, поставленный на четыре высоких пня, — избушка на курьих ножках. Наверх к люку вело съемное бревно с вырубленными ступеньками. Летом, находясь далеко от этих мест, он хранил тут все, что можно было украсть или съесть.
Вольный люд, забредавший иногда и на большие реки, чинил в тайге немалый вред. Сюда, в еловую чащобу острова, еще никто не догадывался заглянуть, даже самые дошлые. На острове ему сейчас делать было нечего, зато под берегом, где он поставил несколько силков, дел хватало. Глухарь и тетерев прилетали сюда за камешками для своих жерновов, которым зачастую молоть так и не приходилось. Все петли были занесены снегом, кроме одной, с околевшей еще до метели копалухой.
Достав со дна бурака два небольших капкана, он выкопал ямки недалеко от птицы и насторожил в них капканы. В качестве потаска приладил корягу и вдавил ее лыжей в снег. Затем накрыл капканы тряпицами и замаскировал их тонким слоем снега, посыпая им с высоты, чтобы восстановить естественный вид снежного покрова. За многие годы наблюдений он распознал повадки зверей. И зачастую это была не его мудрость, а дошедший из глубины веков завет первобытного охотника. Он знал: соболь и горностай знают, что глухари ищут гальку на убережнике. Так, стараясь перехитрить друг друга, каждый получал в меру своей хитрости. А порой, читая следы, он с наслаждением обнаруживал неизвестные ему хитросплетения следов, и тогда в нем зарождалась тайная догадка, какое-то внутреннее чутье безошибочно направляло его к смыслу происшедшего.
Он миновал мыс острова, рассекавший клином течение, и пошел по реке вперед — река бежала под ним назад. Справа от него, на южном берегу, до самых сопок, окутанных синей дымкой, раскинулось займище. Островитый снежный океан отражал начало нового дня. Каждый день был новым, только он пятился назад, делаясь с каждым днем все старше. Его виски по-зимнему заиндевели. Но его лыжный шаг был по-прежнему широк, и это было сейчас, при зарождении нового дня, самым главным.
Впереди на ровном участке реки собаки выделывали свои замысловатые, казалось, только им понятные крюки и петли, а затем и вовсе исчезли куда-то. Он подался к берегу и немного погодя увидел тройной след: нижние следы оставил беляк, сверху легкие спаренные отпечатки соболя и на всем этом мешанина собачьих следов. Он не стал сворачивать на эти следы и заскользил дальше. Соболь прошел здесь ночью, и у него было слишком большое преимущество перед собаками. Но те, видать, рассчитывали не на соболя, а на его плохой аппетит — вдруг от беляка что-нибудь да осталось. Но нет, не осталось. Только несколько, словно брусничины на снегу, капелек крови да следы неравной борьбы. Полусъеденного зайца соболь уволок в снег под низкорослый кедр, где, наверно, была его лежка… Так и есть, далеко впереди он увидел собак: они кувырком скатились с обрыва и, высунув языки, треплющиеся словно красные ленточки на ветру, галопом мчались ему навстречу. «Что ж, заешьте хоть снегом свои обманутые надежды».
