Юрий Смолич - Мы вместе были в бою
Юноша ушел.
— Почему ты так резко с ним? — недовольно спросил Власенко. — Парень ведь боевой!
— А потому, что нам с тобой еще будет немало мороки с Ковтуренко Ипполитом Максимовичем.
Стахурский и Власенко принимали будущих студентов часа три, и беспрерывной чередой проходили перед ними юноши и девушки. Одни хотели быть только инженерами-строителями, другие — просто получить высшее образование. И все это были молодые люди, из которых надо было сделать инженеров и воспитать советских людей.
В девятом часу Власенко предложил сделать перерыв на пятнадцать минут.
— За углом тут есть буфет, — сказал он, — съем бутерброд и выпью стакан вина.
Он надел фуражку и ушел.
Стахурский остался в кабинете. Он утомился, и ему захотелось побыть одному, без людей.
Солнце уже село, сумерки вливались в окно. В комнате было накурено и душно.
Стахурский распахнул окно.
Шум улицы, гомон вечернего города и вместе с ним ароматы зелени, белого табака и левкоев из Ботанического сада ворвались в тихую комнату. Так здесь пахло и перед войной, так тут пахло, сколько Стахурский помнит. И было в этих запахах что-то неуловимое и непередаваемое, без чего эти запахи были бы совсем не те. На просторах между сороковым и десятым меридианом, от Днепра до Дуная, Стахурский много раз вдыхал ароматы табака и левкоев, но только здесь к ним примешивался волнующий запах родной земли.
Стахурский оперся на подоконник. В голове у него гудело: необыкновенный, насыщенный через край событиями день близился к концу, но еще не миновал, — второй день возвращения домой после войны. Была и слеза, тихая, чистая, хорошая слеза в ощущении этого второго дня. Она освежала, облагораживала, и за нее не было стыдно перед собой. Не позорило и то, что в ней было и ощущение грусти и одиночества, — ведь последние годы Стахурский никогда не оставался один. Он жил вдохновенной и напряженной жизнью вместе с большой массой людей и привык к этому окружению. Теперь это окружение резко изменилось, и приходилось жить в совершенно другой обстановке, вместе с иными людьми, но тоже вдохновенной напряженной жизнью. И была тревога — неясная, неосознанная, но нарастающая — в предчувствии завтрашнего, третьего дня. И в этих неясных, тревожных предчувствиях ощущалось такое же неясное, такое же неосознанное, но настойчивое предчувствие большой радости.
И вдруг перед ним в предвечернем сумраке возник и заполнил собой комнату образ Марии. Он был неотступным с той минуты, как вошел в душу Стахурского вчерашней ночью, и сейчас он снова был таким властным, что дальше жить без него было невозможно.
Стахурский подошел к телефону и позвонил секретарю райкома.
— Ну, как? — спросил секретарь.
— Ничего, — ответил Стахурский, — пришли уже сорок товарищей…
— А как Власенко?
— Принимаем вдвоем. Он обрадовался. Говорит: теперь скорее отпустят на производство. Хочет ехать на Донбасс, восстанавливать теплоцентрали.
Секретарь помолчал, потом сказал:
— Хорошо.
Тогда Стахурский сказал то, что он никак не решался произнести.
— Товарищ секретарь, в течение недели мы закончим прием и наладим ремонт. Но я тогда сгоряча говорил… Понимаешь… На несколько дней, до начала учебного года, мне необходимо съездить в Алма-Ату.
— В Алма-Ату! — удивился секретарь.
— Мне необходимо поехать туда.
— Что тебе нужно в Алма-Ате?
— У меня там невеста, и я должен привезти ее сюда.
Секретарь немного помолчал, а потом недовольно сказал:
— Надо было подумать об этом раньше…
— Я должен поехать, — повторил Стахурский.
— Раньше чем на зимние каникулы тебе не удастся…
Стахурский положил трубку.
В комнате было тихо, лишь отголоски городского шума непрерывным потоком вливались в окно. Луч молодого месяца осветил развалины университета, блеснул на влажном от вечерней росы асфальте бульвара. Потом скользнул в окно, протянулся по полу и лег на стол.
Второй день закончился.
Каким будет третий день?
— Я не могу без тебя, Мария! — вслух промолвил Стахурский.
Путь на Запад
Марии тогда было не по себе.
Их позвали вместе, Пахола и ее. Но дело приняло такой оборот, что разговор шел теперь с одним Пахолом, а ей, должно быть, просто забыли сказать: «Ты свободна, можешь итти».
Пахол так волновался, что лицо его то бледнело, то краснело, то покрывалось лиловыми пятнами. Голос его дрожал, а порой он и вовсе беззвучно шевелил губами.
— С вашего позволения, прошу внимания у вашего доброго сердца. Прошу правильно понять меня…
Он смотрел с надеждой на комиссара, словно звал на помощь именно его, Стахурского, которому спас жизнь, которому помог вывести из города подпольщиков, обреченных на гибель, и под командой которого почти полтора года прошел с боями от Южного Буга сюда, за Карпаты, до берегов родной Тиссы.
Стахурский обратился к командиру:
— Боец Ян Пахол за время пребывания в отряде не имел взысканий. Приказы выполнял точно. В Подволочиске принимал участие в уничтожении гестапо. В селе Подгоряны сжег три вражеских самолета на аэродроме. На его личном счету больше двадцати убитых гитлеровцев. Бойцы любят и уважают товарища Пахола…
В лесу было необычайно тихо. Замерли ветви столетних пихт. Очевидно, собирался дождь. Даже здесь, над обрывом, где почти никогда не затихал ветер, стоял неподвижный, удушливый зной. Тучи медленно выплывали из самой глубины необъятной венгерской котловины, из-за далекой Тиссы. Вся долина между горами и синей лентой Латорицы словно слегка дрожала в мареве знойного августовского дня.
Штаб отряда расположился на лесной опушке над обрывом — город Мукачев еле маячил внизу в туманной дымке.
Командир поднял голову и вдруг повернулся к Марии.
— Ну, скажи, Мария, как боец и коммунист, что ты думаешь по этому поводу?
Вопрос так неожиданно был адресован к Марии, что она растерялась, но быстро овладела собою и тихо промолвила:
— Я понимаю товарища Пахола, но он боец и должен делать так, как ему прикажут.
Пахол еле слышно произнес:
— Я не видал их с тридцать девятого года, с сорок первого не знаю, живы ли они… Может, уж и в живых нет.
Закарпатский город Мукачев был родным городом Пахола. Там в тридцать девятом году фашистские захватчики разлучили его с женой и детьми. Теперь Мукачев — вот он — лежал прямо перед отрядом и перед Яном Пахолом из Мукачева. Когда ветер дул из долины в горы, он приносил ароматы садов и дым печей. Но в Мукачеве еще стоял враг. В задачу отряда не входило овладение городом. И завтра он уже останется далеко позади.
Все посмотрели в сторону города — перед глазами простиралась широкая долина в сухом мареве — и все глядели на нее. Справа и слева, гора за горой, спускался в долину Карпатский хребет, горные склоны были покрыты лесами, потом расстилалось плато, а ниже, у самого подножья зеленели виноградники. Дальше начиналась ровная, чуть приподнятая степь, среди которой сиял город Мукачев и, господствуя над местностью, на высоком холме стоял мукачевский замок.
Тиссы отсюда не было видно — она здесь отклонялась далеко на запад, делая глубокий изгиб в сторону Хуста. Из глубокого ущелья выбегала Латорица, пересекала Мукачев и еле заметной змейкой убегала в поля… В бинокль видна была даже колокольня, там, около нее, где-то приютился и домик Пахола.
Командир сухо сказал:
— Отойди в сторону, мы позовем тебя.
Пахол повернулся налево кругом и отошел в сторону. В двадцати шагах от штабной палатки сидели связные, автоматы лежали у них на коленях. Пахол подошел к ним и присел на корточки. Лицом он повернулся в сторону долины, чтобы видеть ее и город.
Мария спросила:
— Мне тоже можно идти?
— Подожди, — сказал командир. — Ты нам нужна.
Еще несколько дней назад, когда к отряду присоединились группы закарпатских партизан, а с Верховины начали часто подходить одиночки добровольцы и в отряде сразу прибавилось несколько сот бойцов, у командира и у комиссара возник план: спуститься в долину, захватить с ходу Мукачев, уничтожить там вражеский гарнизон и перерезать путь, идущий вдоль Карпатского хребта — из Словакии до самой Румынии на Марморош. Но по совету командования Красной Армии, которая уже стояла перед перевалами и должна была вот-вот двинуться на Закарпатье, этот план отбросили. Партизаны должны были действовать вдоль линии фронта в горах, перерезая коммуникации противника и нападая на его тылы. Вскоре части Красной Армии оседлают перевалы, вторгнутся в Закарпатье и освободят Мукачев. Пахол тогда уже будет далеко — ему предстоит еще воевать и воевать до окончания войны…
Но продвигаясь над долиной, отряд должен помогать наступающим частям Красной Армии. Командование предложило уничтожить бензобазу вражеской танковой армии, находящуюся в Мукачеве. И как раз Пахола, бывшего мукачевского шофера, командир отряда предполагал использовать для осуществления этой диверсии как человека, знающего местные условия; кроме того, он мог наладить и связи с местным населением. В помощь ему хотели послать Марию. И вот, когда их вызвали к командиру, Пахол попросил отпустить его домой, в Мукачев.
