Евгений Чернов - На узкой лестнице
— Я тебе покукарекаю.
Бабка поняла: это конец. Теперь будь что будет. Она легла на раскладушку, поглубже, сколь могла, вздохнула и закрыла глаза.
И нашла на нее тень от облака небесного, и замутилось бабкино сознание. И сон не сон, и явь не явь. Мешанина в голове, как в глубокую бессонницу. Ворона каркнула за окном, а показалось, сухую ветвь от дерева отломили… И сама надломилась и не заметила когда. Митенька ли народился, и ушли на него последние силы? Или же когда Павлуша развелся во второй раз и каждый день стал заглядывать в бутылочку… Покочевряжился он тогда, поиздевался… Но что возьмешь с пьяного? В лежку лежал, когда меньшого хоронили. И, может, не ветвь сухая треснула, а солдаты палили вверх над могилою? Болит и стонет бабкина душа: недолюбливала меньшого, да, недолюбливала. Все казалось ей, уж больно он правильный был, а нельзя быть прямей прямого…
А когда Павлуша снова женился и поместили ее за шифоньер, с той поры стала всего пугаться. Тогда и поняла она, что опасности меньше, если за дурочку считают. Пусть думают, будто мать в младенческое состояние впала. Пусть себе, пусть! Лишь бы дожить спокойно. Нет больше Татьяны Максимовны, есть бабка Таня. А оно и к лучшему.
Не знает бабка, сколько пролежала в забытьи, только очнулась она от осторожного голоса:
— Ты чего там затихла? Ты чего там делаешь?
Страшно стало, чего еще придумает хозяйка, какую казнь?
— Ба-буль-ка, подай голос.
Какой тут голос, когда все внутри застыло.
— Ты чего, разговаривать не хочешь?
Деликатно постучали в дверь.
— Я тебя сейчас выпущу прогуляться. Хочешь прогуляться, а? Ты чего молчишь? Баб-ка!
А уже к обеду, наверное, подошло: кусок стены у потолка окрасился солнцем. Затекла спина на продавленной раскладушке, и бабка Таня, Татьяна Максимовна, повернулась на бок.
— Скрипишь, антилопа? — обрадовалась хозяйка — Сейчас я тебя выпущу погулять… Щас… Минуточку… Да что за чертов провод, как же я его закручивала? Ты потерпи там, я щипцы найду.
Бабка повеселела: это хорошо, что дадут погулять. Вот и солнышко на стене появилось. А там, глядишь, придет кто-нибудь, а свои в беде не оставят.
— Где же эти вонючие щипцы? Это же что за дом такой, нужной вещи никогда не найдешь. Терпи, бабуля, сейчас шваброй поддену.
Сильно хрустнуло с той стороны, видно, у швабры сломалась ручка. Потом чем-то стучала, колотила изо всей силы. Но не получалось.
— Да как же это я, господи? Да что же такое, топором, что ли… Ты там потерпи, а ты не лезь, паршивец.
В голосе ее были и слезы, и испуг, того и гляди нервный припадок начнется.
— Ничего не могу! Кого-то из соседей надо. Мужика.
Входную дверь она не прикрыла, слышно было, как звонила ко всем подряд.
А бабка стояла у окна, готовая ко всему. И снова подумала она про меньшого, потому что не было у нее другой возможности успокоить себя; только тем и могла успокоить себя, что мучается, и справедливо, виновата перед ним. И под эту свою материнскую боль все можно вытерпеть.
Сосед в два счета разметал хозяйкины укрепления, открыл дверь, посмотрел на раскладушку сурового военного цвета, потом на вещички, разложенные у стенки, на хозяйку. Молодой парень, чуть постарше Митеньки. Вот и отвел взгляд, и вместо каких-нибудь слов пропел тихо и грустно, почти пробормотал: «Миллион, миллион, миллион алых роз…» — и пошел восвояси. «Из окна, из окна видишь ты…»
— Прости, бабулька, в сердцах было… в обмороке… Не злодейка, поверь, не душегубка. Сама врач… Не о себе думала… — Молодая женщина обхватила руками живот, лицо ее, искаженное сильными чувствами, пошло пятнами.
Поднялся на ножки малыш, не плакал он, глазенки серьезные, ну точно все понимает.
А бабка смотрела на эту, плачущую, на малыша, на разбросанные в коридоре страшные игрушки и вдруг заплакала сама, торопливо смахивая быстрые слезинки. И себя было жалко, и этих, тоже неприкаянных, но еще больше стало жаль меньшого своего. К ним тогда прибилась бездомная кошка, худущая, но ласковая, как ребенок. Так вот Павлуша, забавляясь, утопил ее в бочке, что стояла под водосточной трубой. А меньшой впал в ярость и ударил Павлушу палкой, и сильно так, что Павлуша упал, лежал и стонал в голос.
И она избила тогда меньшого за жестокость. Уж как она била его… С тех пор рука ломит к непогоде.
— А-а! — неожиданно закричала хозяйка, оседая и заваливаясь на спину. Глаза ее закатились, и тело ее всколыхнула первая судорожная волна.
ЩЕНОК И ГОЛУБЬ
Мите приснился сон, будто бы у его кровати на красном вязаном коврике, положив длинную тонкую морду на вытянутые лапы, спит щенок. Митя свесил с кровати голову и смотрит на него. Какой он красивый, шелковистая коричневая шерсть с белой полосой вокруг шеи, и хоть он маленький еще совсем, но если укусит, так укусит, только держись. И слушается он только Митю, и Мите захотелось незаметно погладить его. Осторожно, избегая лишнего шороха и скрипа, он приподнялся на локоть, но щенок вздрогнул ушами и открыл глаза. Митя был очень доволен, что щенок такой чуткий — никак его не обхитришь, это уж точно, никак не застанешь врасплох.
А проснулся Митя — нет никого. И так тяжело стало у него на душе, что жить не захотелось.
Вот с утра и стал приставать к матери.
— Купи собачку, сама же обещала.
— Да-а? От паршивого котенка еле избавились.
— Паршивый, паршивый, никакой он не паршивый.
— Ты уже забыл, как он на ковер оправлялся.
— И ничего ковру не сделалось. Ты сама говорила, если выкинешь котенка, купите щенка. Я его учить буду.
— Тебя самого надо учить. Вчера опять шортики где-то извозюкал. Буду я тут еще за собакой ползать.
— Я сам буду ползать, вот честное слово.
— Все, кончили! Дай мне отдохнуть.
С тех пор как мама бросила работу, чтобы все силы отдавать воспитанию сына, она, как проводит утром отца на работу, так опять ложится.
— Купишь щенка?
— Я сказала, иди отсюда.
— Вот скажу папе, что ты спишь до обеда.
— Испугалась я твоего папу.
— Вот посмотришь! — голос его задрожал. И он вылетел из квартиры, хлопнув дверью.
На лестничной площадке было весело. Тети в синих комбинезонах красили стены. Густой едкий запах защекотал глаза.
Во дворе за ночь накопилась прохлада. Старые высокие деревья сомкнулись кронами, и там, в вышине, удерживали зной зеленым щитом. На лавке, лицом к подъезду, уже сидели старушки, слабенькие до смехотворного; как их выводили утром, так и сидели они и друг с другом даже не разговаривали.
Сложные заботы тут же навалились на Митю: надо было немедленно узнать, какие изменения произошли в окружающем мире за истекшую ночь. Как чувствует себя голубь со сломанным крылом, которого Митя спас от кошки и вот уже несколько дней держал в большом ящике из-под фруктов. Жаль, быстро убежал из дома, надо было бы хлеба прихватить.
В отдалении, прямо напротив арки, стояли железные бочки. В них рабочие разводили известь. Мальчишки во дворе уже обсуждали, как их приспособить для своих забав, но пока ничего стоящего не придумали.
Пока Митя раздумывал, где раздобыть кусочек хлеба, откуда-то взялся Щелбан, длинный парень с большими руками и всегда мокрыми, словно в слезах, выпученными глазами. Малышню во дворе он держал в строгости.
— А я давно здесь, — сказал Щелбан. — Чего-то и нет никого. Чего это спать все стали… Дрыхнут чего-то.
— Я рано встал, только с матерью долго ругался. Я ей одно, она мне другое.
— Не говори-а, они, как вредители. Моя хорошо хоть рано уходит, жратву на столе оставит и адью.
Мите хотелось двигаться.
— Может, сходим на чердак?
— Па-ашли. — Щелбан достал жевательную резинку и разорвал ее на две части. — Жуй, мамкин хахаль вчера оставил.
На пути им встретился второклассник Семка.
— Рыба, — обрадовался Щелбан. — А ну вытри мне ботинки, чтой-то пылиться стали.
Громоздкий, неуклюжий Семка качнул плечами и потупился.
Щелбан выбросил вперед руку, как для удара прямой, но вместо удара такой влепил щелбан, что Митя содрогнулся: как только Семкина голова выдерживает!
— Ладно, пошли с нами.
Семка тупо поплелся следом.
Подъезд, в который зашли они, был уже отремонтирован, блестел голубыми стенами, коричневыми перилами. Но под ногами, в щербинах пола, в стыках облицовочных плиток еще белела неотмытая известь. Пока ждали лифт, Щелбан прилепил резинку на решеточку диспетчерского микрофона. Митя сделал то же самое и пальцем еще вдавил, чтобы выковыривать было труднее. Щелбану это понравилось. А Семка ничего придумать не успел: открылся лифт.
Они не были на чердаке с тех пор, как начался ремонт дома. Соскучились уже по темным паутинистым углам, слуховым окнам, из которых далеко просматривался город, по узким бетонным перекрытиям; ходишь по ним, как по бревнам, взмахивая для равновесия руками. И еще вот что: мало таких закоулков на земле, где можно чувствовать себя защищенно и легко — чердак вот да подвал. Привалится Щелбан к стене, вытянет ноги и, жмуря блестящие в чердачной хмари глаза, полезет в карман за сигаретой.
