Евгений Чернов - На узкой лестнице
— Была сегодня у врача.
— Так, так, Заинька, а что врач?.
— Да в общем, как я и думала, анализы плохие. Кровь, Киса, плохая, вот что плохо.
— Купим гранаты. Ну, и…
— Ну, и! Аборт, что другое… Третьи роды не вынесу. Вот так, Киса.
— Постой, постой, это ты так считаешь или врачиха?
— И я и врачиха. Кровь, Киса, плохая и кардиограмма.
— А что она предлагает?
— Аборт. И направление выписала. Все как и положено. — Зоя убрала грязную посуду. — Вымою завтра, не возражаешь?
— Ради бога…
— А чего у тебя сразу тон такой? Будто я в чем виновата.
— Не говори глупости. Просто, понимаешь ли, какая-то тоска навалилась. В машину бы сейчас и гнать, гнать куда-нибудь сломя голову. А может быть, и сломать.
Он встал у окна. Унылой виделась улица без пешеходов. И там — пустота, и в душе — пустота, и такое ощущение, будто бы люди пропали навсегда. Чем не конец света?
— Может, машину продать?
— Что с тобой, Киса?
— Понимаешь, не вижу дальнейшего смысла жизни. Ты прости меня, но порой не хочется ехать домой. Ты здесь, естественно, ни при чем. Какое-то общее состояние. Я мог бы не говорить это, а думать молча, но считаю гораздо честней сказать.
— А если я не вернусь, тебе будет легче?
— Ты берешь крайности. Ты думаешь, так просто не вернуться человеку? Напрасно. Человеку не вернуться не так-то легко. Ужасно живуч человек.
— Я-то вернулась чудом! Тебе ли рассказывать. Два раза рожать мертвых. На третий — меня не хватит.
— А я хочу сына. В баню ходили бы вместе. Жить и знать — есть кому намылить спину.
— И шею, — добавила Зоя.
— Спину, Заинька, спину. Ты меня совершенно не понимаешь.
— Но это же невозможно. Да никто и не разрешит.
— А кто тебе должен разрешать?
— Врачи, разумеется. Их, Киса, не уговоришь.
— Я бы на твоем месте послал их… А потом уже перед фактом. Куда они денутся, выполнят свой высокий долг. Г и п п о к р а т ы.
— Ты уже так говорил однажды.
— Не помню, но если говорил, значит, была необходимость.
Кто-то в доме включил приемник, раздался торжественный бой Кремлевских курантов, удары падали, как большие капли, удивительным образом замедляя свое движение. Георгий откинул манжет, а часов не было, опять забыл в машине, — дурацкая привычка со студенческих лет, когда подрабатывал лекциями в обществе «Знание». Нервничал тогда сильно, все снимал и надевал часы. Полночь.
— Сейчас таких страхов напридумывали, — сказал Георгий. — То нельзя, это… Резусы какие-то нашли, факторы, аллергии. А зачем? Да чтобы снять с себя ответственность. Раньше в каждой квартире кошка жила, тысячу лет жила, и как? А ничего! А сейчас не живет, гонят кошку — ребеночек идет пятнами, чешется, отекает. Кошку превратили в аллерген.
— Но если это так?
— Жить хотим любой ценой, вот что я тебе скажу.
Зоя легла не сразу. Она ходила по комнате, снова что-то поправляла-расправляла. Может, это последствия неудачных родов? Раньше она как-то шире жила, натура у нее бесшабашная была, как у гусара. Но вот стала копошиться, увязать в мелочевке: а тю-тю-тю-тю… Присела к туалетному столику, стала смотреть на себя в зеркало, разглаживать мешки под глазами Возможно, Зоя и не видела мешки, а таким способом прогоняла сонливость.
— Правда, я хорошо выгляжу?
— Я люблю тебя, для меня всегда и во всем ты хороша. Но сегодня все-таки еще лучше.
— И ты думаешь, я в состоянии вынести третий раз?
— Нет сомнений. Ты очень хорошо выглядишь.
— А может, подождать год, два, окрепнуть?
— Ты можешь выдвинуть тысячу вариантов. — И он стал говорить, а она стала слушать его, как школьница, приоткрыв рот.
— Везде, Заинька, свои чудачества, с которыми надобно считаться. Холостому попу — приход не дадут. Мне ребята рассказывали — где-то на юге не занимать командный пост, если нет живота, с тощим никто считаться не будет. У нас в системе нравственная обстановка тоже накалена. И со мной, то есть, со мной и с тобой, что-то нащупывают. Молчат, правда, но что-то нащупывают. Голову кладу, но у них какое-то ощущение, будто у нас неблагополучие. Начальник сегодня прямо-таки изнасиловал: почему нет детей, что у вас происходит?
— Их-то какое дело? — разозлилась Зоя.
— Система, Заинька! Система — это очень серьезно. Это не средняя школа, не твои уроки французского. В системе, Заинька, каждому до каждого есть дело. И до всего. Тебе трудно понять, но поверь на слово. На мое место попасть невозможно, а вылететь — дважды два. Вот и начальник сегодня. И знаешь — на меня произвело впечатление. Мне сейчас удержаться бы, а каково расти? Нет детей, значит, непорядок. Система этого не простит.
— Ну, объяснил бы!
— Это я тебе могу объяснить, а там не объяснишь. Там и не нужны объяснения. Там — наотмашь.
— Не поверю, чтобы такие серьезные люди и, как ты говоришь, наотмашь. Они должны разобраться. — Но в голосе Зои не было прежней твердости.
Они уже лежали, и горел над деревянным супружеским ложем крохотный светлячок ночника. И снова где-то радио передало сигналы точного времени. Было уже два часа новых суток.
— Кто-то тоже не спит, — сказала Зоя. — Всегда волнение на душе, когда знаешь, что кто-то не спит.
— Нам бы их заботы… Заинька, может, еще раз рискнем?
— Боюсь.
— Но когда-то же еще рисковать придется.
— Когда-нибудь потом.
— А вдруг потом будет поздно? Смысл потеряется. Если я начну падать, значит, это мы начнем падать. Мой проигрыш — наш проигрыш! А если проигрыш — что предложим сыну? А сейчас я могу делать его судьбу, за моими плечами система. Для этого, собственно, может, и живу.
Зоя вздохнула и не ответила. И Георгий понял: его слова для Зои не звук пустой. Она спросила:
— Может, сходить к другому врачу? К платному.
— Чепуха, все они перестраховщики. Им только бы ужасы накачивать. А жить-то нам.
— А как же?
— Да опять говорю — порви это дурацкое направление.
Она прижалась к его плечу, он обнял ее и уткнулся лицом в шею. Почувствовал он, как вздрогнула Зоя от его прикосновения, как всем телом подалась к нему, словно хотела слиться с ним, как сливаются две капли ртути.
— Ты любишь меня? — прошептал он.
— Да! Да!
— У нас будет сын?
— Я боюсь.
— У нас будет сын?
— Я не знаю.
— Ты любишь меня?
— Безумно, — дыхание ее стало таким частым, что Георгий подумал: не задохнулась бы.
— У нас будет сын?
Она не ответила, она все тесней прижималась к нему.
— У нас будет сын?
— Да…
— Повтори!
— Да…
— Ты отдаешь отчет своим словам?
— Да! Да!
— У нас будет сын?
— Да!
— Ты не передумаешь?
— Нет!
— Я могу быть спокоен?
— Да.
— У нас будет сын?
— Да! Да! Да!
Тогда он сказал: Заинька, миленькая маленькая Заинька… Он сказал, не зная, что еще сказать: ах, Заинька, чего хочешь! Я тоже для тебя все!
Утром Георгий поднялся без будильника. Железное здоровье распирало его изнутри, аж до звона в ногах, до боли в ребрах. Грудную клетку как будто бы стягивал гипс или за ночь прихватило морозом. Хотелось немедленно двигаться, ворочать пуды, приседать и приседать без конца у открытой балконной двери. И радовался он своему такому утреннему самочувствию, потому что знал: играючи, в трудах, промелькнет день, а там… а там… Даже загадывать боязно. Все должно быть прекрасно, и не надо ложной скромности — на долгую жизнь задумала его природа, скроила по самым совершенным своим чертежам, из лучших деталей собрала.
И народу на улице…
И праздничные все, даже подумалось, что не на работу они спешат, а просто гуляют, как на Первомай, вот за руки сейчас возьмутся, вот петь начнут.
Георгий нашел свое окно и увидел Зою. Тонкой и далекой показалась она ему отсюда. И не реальной, а словно бы тенью с небес. Жутковато стало ему, и сладкая боль шевельнулась в груди, и подобно тонкой змейке сложилась спиралью, и опала кольцами, и пропала в дремучих пучинах души.
Плавно двинулась машина. Траурный полукруг: салют догнивающему «Москвичу», чистой воды тебе, капитан дальнего плавания.
Улица. Проспект. Поворот. Еще поворот. Наконец, булочная с широкими белыми ступенями, торжественным и серьезным входом, словно во Дворец культуры. Георгий затормозил и прошел к телефону-автомату.
— Здравствуй, — сказал он, когда ему ответили. — Такое чудесное утро.
— Да? Очень интересно. А я еще сплю. Какой-то сон странный, будто столько цветов вокруг и я задыхаюсь.
— Она будет рожать.
Образовалось такое молчание, что Георгию показалось — толпа за стеклянной дверью замедлила свое движение, сгустилась вокруг его кабины.
— А как она чувствует себя?
Он не ответил.
