Александр Малышев - Снова пел соловей
Катя Зимородкова, прихлебывая шиповниковый чай из кружки и как бы продолжая разговор, думала о том, что покуда работа идет неважно, и что, может быть, нынче последняя трудная смена: раз новину привезли, должна она поступить на фабрику, должна проявиться более гладкими сменами.
«Хорошо бы — полегче-то, — рассуждала она. — Глядишь, тут полегче, там полегче, сниженье цен опять к празднику — вот уж и жизнь в радость…»
Она заметила соседку свою по машине Шуру Селезневу. Та, видно, возвращалась из столовой — держала в руке стеклянную банку.
— Шур, — окликнула, — посиди с нами…
Шура на ходу повернула голову, посмотрела на застолье и, помедлив, подошла, присела на конец лавки, возле Кати.
— Уж отобедала?
— Да вот, — кивнула Шура на банку.
— Чем там сегодня кормят?
— Суп был овощной…
— А тут у тебя что?
— В банке-то? Треска с гарниром.
— А… — Катя поморщила губы в тусклой, соболезнующей усмешке и показала глазами на мешочек, в котором еще темнела горстка ягод. — Попей чаю. С шиповником.
Шура неуверенно, скорей, машинально мотнула головой.
— Попей, — сказала Катя настойчиво, поднялась и шагнула через лавку. — Сиди, я налью.
И направилась к титану, вытряхнула из своей кружки в ведро под краном размокшие ягоды, ополоснула ее. Ольга, напротив которой присела Шура, тяжелым, суровым взглядом уперлась в дебелый на срезах, разваренный кусок трески в банке.
— А Нюрка Козлова все сама подметает, — сказала она раздумчиво. — А у ней трое. Хоть бы трынку детям отнесла. «И мне, — говорит, — жить надо, не все им». Завмаг Петушков к ней похаживает…
— И правильно делает, — одобрила поступки Нюрки Фаина. — Балуем мы их лишку. Все им, все им, себя-то на голодный паек посадили. Дело ли это? Ведь мы работаем, не они. На нас они держатся.
— Так война же была, — начала было Ольга.
— Где война? Кончилась. Годы уж, как кончилась. Набаловали мы их. Набалованные растут. Уж за правило считают: мать от себя оторви — им отдай. Ох, — вздохнула Фаина, — как подумаю, чем это отзовется, когда вырастут они, душа томится…
Шура, для которой и завели весь разговор, казалось, и не слышала его. Печать неразрешимой озабоченности застыла на ее лице, проточив резче морщинки меж бровей и в углах рта. Волосы ее, выглядывающие надо лбом из-под косынки, были серо-седые от пуха.
Подошла Катя, опять шагнула через лавку, села и поставила перед Шурой кружку с кипятком.
— Вот, сыпь ягоду, яблоки вон бери.
— Да я в столовке пила…
— И у нас попей. Вода не еда, лишний раз от машин сбегаешь, только и всего, — Катя улыбнулась и сама высыпала ягоды в кружку. — Мешай теперь. — Она облокотилась о стол, подперла крупную, на короткой шее, голову рукой и с минуту сбочку, задумчиво смотрела на подругу, — Что-то ты, товарка, тяжело работаешь. Не заболела?
— Этого нет, — ответила Шура, мешая кипяток ложкой и глядя, как вертятся вокруг ее черенка ягоды. — Забота пуще болезни. Всю голову я изломала с ней.
— А что такое?
Шура помедлила, сображая, говорить или не говорить.
— Устроить одного человека надо.
Глаза Кати переглянулись с глазами Ольги — мельком, многозначительно. И на фабрике уже известно было, что Шура привела к себе Кешу, и женщины смекнули, что речь-то как раз о нем.
— Эка забота, — усмехнулась Катя. — А что за человек?
— Хороший. Прежде токарем работал, а сейчас инвалид, безногий. Да вы его видели — на базаре пел.
— Так, так…
— Без дома человек, без настоящего дела.
Шура подняла глаза от кружки на женщин и по лицам их, по взглядам догадалась: всё знают, нечего и скрываться перед ними.
— Я нынче кой-куда зашла, поговорила, да без толку…
— Давно бы нам сказала, — заметила Ольга. — У нас всех в любом цехе и отделе свояки, а у твоего-то руки есть, руки целы, как ему не найти работу? У меня, к примеру, зять в электроотделе, Сергей, я сегодня еще с ним переговорю.
— А мой у главного механика слесарем, — внушительно вставила тетя Поля.
— Может, ему в наличную мастерскую? — спросила Паша. — Там сидя работают.
Шура только и делала, что кивала и переводила взгляд с одной на другую, и на сердце ее от слов их легчало, а глаза уже благодарно теплели, прояснялись.
— Ну, вот, — торжествующе подвела черту Катя. — А ты — забота есть. Это ли забота… Если бы все они такие были… Пей чай-то, а то уж вон моторщик идет.
В самом деле из проема в стене, за которым жидко желтел электрический свет в смежном цехе, выдвинулась и стала приближаться высокая нескладная мужская фигура.
— Запускать уж, что ли? — поинтересовалась Паша.
— А ты еще не насиделась, не напилась? — в тон ей, задиристо ответил моторщик. Он был однорукий, и левый рукав его спецовки был засунут в карман и прихвачен там булавкой.
— Нас не поднять — весь день просидим.
— Ну, и чаехлебы, — покачал головой моторщик, достал из нагрудного кармана часы на цепочке, посмотрел на них. — Ладно, шесть минут вам еще дарю.
— Спасибочки. Ты бы уж все десять, чего жалеть-то?
— А вот этого нельзя.
Моторщик потянул на себя небольшую тесовую дверь и скрылся в прикладке, где кроме мотора были также и гардероб, и курилка.
— Вот, — кивнула на дверь Ольга, — с одной рукой и работает, и дело как раз по нему. И твоему найдется, на то и фабрика…
Катя между тем озаботилась другим и теперь прикидывала, как бы спросить об этом проще, и тактичней, чтобы не обидеть Шуру любопытством своим. Но хитрить она не очень-то умела.
— Ему, может, и жилье надо?
— Да, — Шура наклонилась, расправила фартук на коленях. — Я интересовалась у нас, на Нижнем дворе. Как узнают, что без ног, отказывают…
Женщины помолчали. Очень хотелось им узнать, что же случилось, почему Шура не оставляет Кешу у себя, но тут дело интимное, тонкое, не просто да и нехорошо дотрагиваться до него. Видно, разладилось у Шуры с Кешей, разладилось; ей, может, и больно еще…
— Я у соседок поспрашиваю, — решила тетя Поля.
— И я. У нас, за складами, много бабок одиноких. Одни в домах живут, им ночью боязно, а тут все ж таки мужик.
— А мы все поищем, — Катя обвела женщин глазами и повернулась к Шуре. — Найдем, товарка, не может такого быть, чтобы не нашли. Завтра жди с новостями.
— Хорошо бы…
В цехе возник и стал прибавлять в звуке знакомый привычный шум: это ожили трансмиссии под потолком, побежали вхолостую шкивы. Женщины все разом поднялись из-за стола, только старая тетя Поля осталась: тут, у титана, было ее место, здесь она и сидела в свободные от уборки часы: дремала, прислонясь к теплому медному боку, или рвала мешковину от хлопковых кип на тряпки.
Одна за другой оживали машины. Чесальные вновь жевали неторопливо и методично толстые рыхлые холсты и выпускали белую шелковистую паутинку, которая, втягиваясь в колечко, превращалась в мягкую круглую ленту. Лента бухточкой укладывалась в «тазы», похожие на гильзы от снарядов, только фибровые. Шура подставляла полные тазы к ровничным машинам, а пустые — к чесальным. Обыкновенно, хоть и после перерыва, вторая часть смены казалась трудней первой: что ни говори, а копилась усталость. Сейчас — удивительное дело — Шуре было легче, она еще подумала, уж не пошел ли в работу новый хлопок. Она хотела сказать об этом Кате, но у той вторая часть смены началась с «завала»: ровница рвалась, много было на машине пустых веретен.
Шура, пользуясь десяточком свободных секунд, посмотрела вокруг себя на машины и захваченных работой женщин в серых фартуках и старой одежде, на свисающие с высокого потолка лампочки и потемневшие, потные окна. Посмотрела и вздохнула глубоко от полноты чувства.
«А хорошо, когда не одна…. Разве бы одна-то я все выдюжила? Нет, ни в жизнь… А так вот и не задумываешься: фабрика, работа, поручницы. Вышла за ворота — и все вроде там осталось, и одна ты, как перст. А на самом-то деле и за воротами все это поддерживает, как еще поддерживает, чего ни коснись. Потому, может, и пережили мы войну, что друг за друга держались… И теперь вот я за них ухватилась. А за кого же еще? Мужа нет, дети малы, когда еще вырастут, когда еще я на них обопрусь…»
— Не, прежде я не пел… Ну, как все. На гармони играл, это было. Любил гармошку. А это уж после началось. Точно лопнуло во мне что-то… И всякий раз будто пузырек лопается. Когда вот так, то хорошо выходит…
— Говорят, ты и свои песни поешь.
— Бывает…
— Ты их наперед сочиняешь, или как?
— А не знаю. Сами они из меня выходят. Я после и не помню ни слова, даже жаль берет. Бывает, просят женщины: ту повтори, другую — про солдата без отца, без матери. А я и не могу. Попытаюсь — и новую спою, про это же. Люди хвалят: «Хороша и эта, а та все-таки лучше. И на мотив другой…»
Снова вечер. Снова на кухне стук, бряк и резкие женские голоса. Пахнет из кухни разваренной картошкой, луком, тлеющим торфом.
