Иосиф Герасимов - Скачка
И такая пронзительная боль прозвучала в его словах, что Найдин не выдержал, отвернулся, сказал тихо:
— Ну, ладно... Живите...— И встал, кивнул Светлане, чтобы шла на выход.
Глава пятая. ЛОВУШКА ДЛЯ ПРОСТАКОВ
1
Отец обратной дорогой переживал: не сумел себя правильно повести с Верой Федоровной, взял не тот тон, слишкой уж крутой, требовательный, а с Кругловой, как с женщиной много пережившей, да еще с незарубцевавшейся душевной раной, вести разговор надо было совсем по-иному. Ведь она так и не дала прямого ответа: видела ли, как Антон взял деньги у Урсула, хотя на суде говорила твердо. Светлана вслушивалась в эти размышления отца и думала: вот и он почувствовал нечто неладное... Может быть, не надо спешить, глядишь — постепенно все прояснится.
Она понимала: с Сергеем Кляпиным разговор был бы бесполезным. Он легко вывернется, если его не припрешь фактами. А бригадир Урсул? Где он? Что с ним? Ведь Антон сказал: это мужик серьезный, но он заболел, уехал к себе, на суде было зачитано его письменное показание, да двое рабочих из бригады дорожников подтвердили, что собирали деньги, но и это Антон объяснял: в таких бригадах деньги всегда собирают на разные нужды, даже чтобы купить новый инструмент... Конечно, надо узнать, где этот самый Урсул, но если он у себя в Молдавии, то не ехать же туда... «Если надо, то поеду»,— вдруг решила она.
Все как-то сплеталось, объединялось, но тут же и разваливалось. Она думала то о поездке к Кругло вой, то о встрече с Трубицыным... Человек этот не прост: подчеркнутое спокойствие, уверенность в своей правоте, весомость каждого слова, открытость и даже вроде бы бесстрашие; он четко знает, как надо жить и во имя чего... Да-да, все это было в Трубицыне, потому он так спокойно, словно самый рядовой житель города, шел с ракеткой от теннисного корта; легко, под взглядами любопытных, повел ее к своему особняку, будто все, что скажут о нем эти самые любопытные, его не трогало; так ведь обычно себя не ведут районные начальники, да и повыше тоже, они любят изображать людей загадочных, всех держать в таинственном отдалении, а вот Трубицын... Нет, своей простецкой манерой он не мог ее сбить с толку. Пожалуй, она бы занялась раскопками здесь, но... была комната, окрашенная в серый цвет, были ласковые руки Антона, его губы рядом: «Я сам еще не могу понять, что случилось... Зачем я им понадобился?.. В Трубицына я не верю. Тут я все прокрутил. Ну, был у нас спор: мол, стыдно руководителю крохоборничать, брать со всех подаяние. Но он ведь даже и не отрицал, что ему тащат, не отрицал, что и в область посылает. Мол, что поделаешь — продовольственные трудности, надо поддерживать руководству друг друга. Да и расходы большие на всякие представительства... Говорил: не им придумано, так уже нынче повелось повсеместно, а он от других отстать не может... Он, конечно, сволочь, но не такая, чтобы загнать меня в тюрягу. Да и зачем? Смысл? Боялся разоблачений? Чепуха! Таких разоблачений, о которых я говорю, теперь из мелкого начальства никто не боится. Вот если крупная игра... Конечно, я тут, в колонии, наслушался, как умеют прятать тех, кто шумит на всю округу, пишет в газеты, в Москву... Умеют прятать, целые системы для этого отработаны. Но я-то ведь не шумел. Не успел еще. Думал: вот построим дорогу, сделаем профилакторий, дадим возможность рабочим отдыхать, тогда уж можно будет и в атаку идти. А то какая же атака, если ты еще никто. Может быть, Светланка, я и неправильно рассуждал. Сейчас даже жалею. Все же попал бы сюда с твердым ощущением человека, пострадавшего за истину. А то... Нет, Трубицына я не подозреваю. Иной раз мне думается: надо искать причину моей беды не в каком-нибудь человеке, а в неком обстоятельстве... Но до этого я еще не добрался. Помоги мне».
«Помогу»,— твердо пообещала она.
И вот сейчас она пытается сдержать свое обещание, но пока из этого ничего не выходит... Но ведь все-таки кому-то понадобилось упрятать Антона в колонию, и сделали это так чисто, что все уверены: Антон — взяточник. А вот сейчас убеждают и ее в этом. Отец ссылается на Зигмунда Яновича. Да, конечно, Лося она знала с детства. А не поехать ли к нему, не взглянуть ли на этого железного старика, ведь у него в руках все нити дела Антона? Неважно, что он отказал отцу; может быть, ей не сумеет отказать...
2
Петр Петрович тоже в это время думал о Зигмунде Яновиче, и, если для Светланы нынешний прокурор области был лишь человеком, облеченным особой властью, от которого зависела судьба Антона, то для Петра Петровича этот самый Лось был частью его собственной жизни.
Они и сошлись-то в Москве на курсах по принципу землячества. Хотя Лось был не третьяковский, но все же земляк — вырос в областном центре. Волосы ежиком, на большом, вечно шелушащемся от солнечных ожогов носу — бородавка. Издеваясь, ему пели почти как в «Борисе Годунове»: на носу бородавка, на щеке — вторая... Он сам над этим смеялся. Наверное, они все тогда были веселы, по нынешним временам — слишком молоды, двадцать три, а уже слушатели таких курсов. К военным вообще относились особенно, считали — это цвет народа, ребята с культурой, образованием. Лось славился как балагур и знаток поэзии, он помнил Есенина наизусть, хотя считалось — это поэт крамольный, говорили: только разложенец мог написать «Москву кабацкую», но Лось читал стихи и нравился девушкам. Он и свел Найдина с Алисой, свел в театре: знакомься, дочь отцовского приятеля. Найдин еще не встречал таких женщин — строгих, много знающих, увлеченных математикой Лобачевского. Очень скоро выяснилось — им есть о чем поговорить, и он стал приезжать к ней на квартиру к Никитским воротам. Она окончила Высшее техническое, стала инженером-технологом.
Странно, он плохо ее помнит, свою первую жену, вот Катя до сих пор рядом с ним, а Алиса... Остались в памяти строгость взгляда и строгость суждений: все должно быть отдано делу, здесь не может быть никаких компромиссов. Он так и не знает, любил ли ее или женился просто потому, что пришла пора, все-таки не мальчишка. Сколько написано разного о первой любви, вообще о первом в жизни, а у него... У него первой любовью была Катя, когда он уже столько всего пережил... Наверное, это странно. Вот Зигмунд Лось тех лет остался навсегда в памяти: и как смеялся, раскачиваясь из стороны в сторону, и как читал стихи, прикрывая глаза и словно прислушиваясь к своему голосу, и как отдавал команды на учении, любовно растягивая гласные и неожиданно обрывая их.
Они едва тогда успели окончить курсы, как их обоих отправили в один полк под Ленинград. У каждого было по три кубаря в петлицах. Других выпускников сделали комбатами, а их заставили командовать ротами. Только они пригляделись, с кем придется служить, как началась финская.
Поначалу казалось: у противника укрепления — не подступись, финны торчат в тепле, а наши мерзнут на злом морозе, вырыв норы. Сунешься к финнам, а там проволочные заграждения в семь колов. Пробовали по ночам делать проходы — проволока на морозе звенит, финны бьют из пулеметов и автоматов по звуку. Рота редела, много было обмороженных, а кого побили и «кукушки» — финские снайперы, торчавшие весь день на соснах. Только в декабре, к Новому году, сообразили: прорыв надо готовить всерьез. Завезли валенки, ушанки, для командиров — полушубки, настроили землянок, вылезли из этих чертовых нор, где жгли костерки, там же и оправлялись. Прибыли танки, артиллерия, лыжники, и тут же почти у передовой учились штурму. Сначала были пробные бои, вели долгую артподготовку, старались бить по дотам, а потом, когда началась атака, натыкались на свирепый огонь. Было ясно — во время артподготовки финны отсиживаются в укрытии, а едва орудия смолкают, сразу же занимают позиции.
Это Зигмунд Лось предложил на разборе: какого, мол, черта ведем так артподготовку; надо бить по передовой линии, а потом перенести огонь вглубь, противник вылезет из укрытий, займет позиции, тогда вернуть огонь на передовые, а потом опять дать его вглубь, и так несколько раз. Командир полка похвалил: четкая мысль. Куда уж четче, черт возьми!
Рвали оборону десятого февраля, это Найдин помнит хорошо. Мороз был яростный, шла атака за атакой. Тяжкая была война.
И все же он, хотя и поднабрался опыта, был еще мальчишкой и потому в марте попал в историю. Они выходили к Выборгскому шоссе, а финны открыли шлюзы, и вода рванула в низины. Она надвигалась стремительно, блестя на солнце, казалась белой ртутью, пар поднимался над ней и сразу же замерзал в воздухе радужными кристалликами. Он решил: проскочим обочиной, двинулся вперед первым и рухнул в воду. На морозе сковало мгновенно. Его занесли в какой-то разбитый домишко, полушубок на нем замерз так, что пола сломалась, он уронил руку на стол — она зазвенела, как стеклянная. На нем разрезали одежду, потом растирали голого водкой, и все же ноги почернели — вода залилась в валенки. Вот таким обмороженным отправили в Ленинград. Врачи поговаривали — придется отнимать ступни, но он не дался. В окно госпиталя видел, как в мартовский солнечный день шли по улице войска и их приветствовала толпа. А в «Ленинградской правде» появилось сообщение: ему присвоено звание Героя Советского Союза — за то, что в первых рядах рвал оборону финнов.
