Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)

—   Что с тобой, Таша? — прервал чтение Казгирей. — Что с тобой?

Таша ничего не мог сказать и убежал из класса.

—   Валлаги, я не думал, что это произведет такое действие, — проговорил Казгирей, — но вот что, ребята, я думаю, все вы согласитесь со мной, этих слез не надо стыдиться. Мы сегодня читали поэму русского поэта Лермонтова «Мцыри». — И Казгирей объяснил значение этого слова «мцыри», и что значит слово «поэма», и что значит слово «поэт». Лю, да и не только он один не помнили более интересного урока, чем этот урок поэзии.

Уже все разошлись, Сосруко опять скрылся где-то для продолжения своих таинственных занятий. Таша забился в темный уголок, Лю подсел к нему, и они заговорили о стихах. Оба мальчика продолжали испытывать чувство странного очарования, и необыкновенно сладко было им признаться друг другу в своих чувствах.

За время летних каникул Казгирей хотел основательно отремонтировать помещение интерната да кое-что еще пристроить. Дорофеич и Сосруко собирались в Нальчик за известью, красками и другими строительными материалами. Заодно им поручили купить холстину для театрального занавеса и декораций. Не сегодня-завтра предполагалось приступить к чтению и репетициям пьесы Казгирея, намеченной к постановке.

Хотя отъезд Сосруко на несколько дней задерживай начало репетиций, Лю втайне был доволен тем, что Сосруко уезжает. Лю увиливал от разговора, а Сосруко, наоборот, все искал случай посвятить Лю в свои успехи по изготовлению бомбы.

Пиротехника теперь не увлекала Лю, ему грезились стихи. Он с радостью и удивлением замечал, что в нем самом будто что-то пело: обыкновенные прежде слова приобретали какую-то особенную звучность, смысл и очарование.

Лю не раз слышал, что самый мудрый, самый лучший язык — арабский язык, потому что это язык аллаха и Магомета. Он и раньше сомневался, так ли это, а теперь твердо решил: русский язык лучше, потому что на этом языке можно сложить такие стихотворения, какие складывал поэт Лермонтов. На арабском языке Лю слышал только стихи из Корана — то были совсем другие стихи... Лю старался подобрать звуки и слова на родном языке, но так, чтобы они тоже звучали для него как музыка, и он с радостью замечал, что слова у него складываются размеренно, красиво и чувствительно. Ему даже стало немножко страшно и стыдно продолжать, потому что этими словами неожиданно для самого себя он заговорил о Тине, о том, какое у нее милое, веселое, нежное личико, какие горячие глаза и свежие губы... Но как ни хороша кабардинская девочка Тина, как ни веселят ее глаза, еще лучше добрые глаза и ласковый голос джигита Казгирея, потому что он настоящий джигит просвещения, старающийся каждого порадовать. Он добрый, он стройный, он красивый, он смелый и неподкупный, и Лю хочет сделаться таким же, как его учитель Казгирей, чтобы быть достойным милой Тины...

Вот какое сочинил Лю стихотворение.

Как же можно было сочетать с этим сочинением грубый разговор о бомбе, которую, как уже знал Лю, Сосруко хотел смеха и страха ради взорвать, а Лю должен был помогать ему. Нет, одно с другим никак не вязалось.

Вот почему Лю испытал даже чувство некоторого облегчения, когда увидел в окно, как Дорофеич влез на подводу, а потом в своей новой праздничной гимнастерке сел Сосруко, взял вожжи и взмахнул кнутом. Подвода укатила.

Лю выбрал из своих запасов бумаги самую красивую тетрадь и тщательно, буква за буквой, слово за словом, совершенно так, как он видел это в печатной книге — столбиком, русскими буквами записал свое первое стихотворение на кабардинском языке.

ДОБРОЕ ДЕРЕВО ДАЕТ ДОБРЫЕ ПЛОДЫ

Казгирей рассказал на уроке о другом великом русском поэте, Пушкине, прочитал его длинные стихотворения — поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан».

Рассказ о том, что и Лермонтов и Пушкин были застрелены, заставил задуматься Лю. Справедливо ли при таком злодействе, как убийство поэта, отказываться от закона кровавой мести, вопрошал он своего наставника. Казгирей отвечал: убийцам мстит презрение всего народа. Но такое объяснение не всем показалось убедительным.

Сосруко знал от своего отца, что кабардинцы от века не могут простить кому бы то ни было две вещи: поджог и покушение на честь замужней женщины. Виновных в этих преступлениях карали беспощадно.

— Валлаги, вот я и говорю, что поэт должен уметь стрелять и делать бомбы. Если бы я был братом Пушкина, я бы заколол этого Дантеса.

Казгирей старался вновь вернуть внимание учеников к поэзии Пушкина, Лермонтова, Некрасова или вновь разбирал с ними роли актеров в пьесе «Калым».

В пьесе «Калым» Лю получил интересную роль комсомольца Маира. Вот о чем была эта пьеса.

Люсана полюбила комсомольца, но невежественная мать-вдова не столько думает о счастье дочери, сколько о хорошем калыме или, по крайней мере, о таком зяте, который мог бы своими молитвами расчистить ей дорогу в рай. Кто же мог бы это сделать, если не мулла? Вот мать и рассуждает: если Люсану возьмет богатый человек, то уже одно богатство облегчит ей дорогу в рай. Если Люсана выйдет замуж за муллу, то она, мать Люсаны, предстанет перед аллахом с «чистым лицом» и «прозрачной душой». Но если она, Люсана. не приведи аллах, в самом деле отдаст предпочтение комсомольцу, то и ей и матери вечно вариться в кипящей смоле.

Но Маир не уступает, он борется за свое счастье, Люсана хочет бежать с ним. Мать грозит ей самосожжением. А случись эта беда, то Люсана, нарушившая слово матери, будет еще и проклята аулом, изгнана. Люсана страдает. О ее страданиях узнаёт прославленный песнотворец Мурза. Он поет ей песню, из которой видно, что истинная любовь несовместима с грехом, что правда всегда на стороне любви. Вдохновенная песня Мурзы проясняет сердце и сознание девушки. Она чувствует, что действительно правда в силе ее любви и эта правда должна победить. Так и происходит. Славный песнотворец ходит из дома в дом и всюду своей песней склоняет людей на сторону любящих. Любовь Люсаны и Маира торжествует. Это и есть самый дорогой калым.

Кто же мог сыграть роль Люсаны, если не миловидный, похожий на девочку, Таша? Но согласится ли Таша после отказа Сосруко играть роль женщины? Однако, к общему удивлению и радости, Таша согласился, но при соблюдении трех условий: как только в интернате появятся девочки, он уступит одной из них свою роль; если уж надевать парик, то вместо обычных трех волосинок у него должны быть две самые черные, самые красивые, до самых пят косы; и, наконец, Лю не должен говорить ему:

 «Ты — моя жизнь, я вижу горы твоими глазами, я слышу пение птиц твоими ушами», — потому что как только Лю начинал это говорить, Таша охватывал неудержимый смех.

Все условия Таша были приняты. Больше того, Лю сказал, что если будут ставить спектакль в Шхальмивоко, то роль Люсаны, наверно, согласится исполнять Тина или даже младшая сестра Сарымы Рум, обучающаяся сейчас в Москве на артистку.

Жансоху поручили роль муллы, и он оказался великолепным комическим актером. Когда он доставал из кармана свой словарь иностранных слов, заменяющий ему Коран, и начинал выдумывать молитвы, все надрывались от хохота. А сам Жансох даже не улыбнется.

Роль старухи матери пришлось взять на себя Казгирею.

Самая трудная и самая благородная роль старика песнотворца досталась таким образом Сосруко.

Ученики, не участвующие в пьесе, и с ними Матрена целыми часами толпились в дверях, восторженно наблюдая, как Жансох изображает муллу, а Казгирей — старуху.

Так шли дни между учебой и развлечениями. На вечерней репетиции как всегда в дверях стояла толпа зевак, охала и ахала; прыскала в кулак Матрена. К концу репетиции пришло даже несколько любителей из аула. Это воодушевляло и подбадривало актеров.

Кто-то верхом въехал во двор. Послышались голоса:

—     Смотрите-ка, Казмай приехал.

—     Валлаги, это Казмай! — воскликнул Аркашка, выглянув в окно. — Слышишь, Таша, Казмай приехал.

Все бросились к окнам.

К Казгирею наезжало много людей, хотя это и не всегда было ему удобно. Молодые учителя являлись со всех концов Кабарды за советом, с просьбой включить их в семинары и конференции по переподготовке. Иные люди приезжали просто затем, чтобы побеседовать с умным человеком, известным своей отзывчивостью, другие — по старой привычке искали у него справедливости и защиты от какой-либо обиды. Заглядывали и такие люди, как, например, арабист Доти Дауров, не скрывающий своей ненависти к Иналу, который платил ему тем же.

Чуть ли не ежедневно на дворе школы стояли под седлом чужие кони. Казгирей понимал, что паломничество это не может нравиться Иналу, и он, как мог, уклонялся от встреч, но часто был не в силах отказать старым своим соратникам, когда-то единомышленникам, уважаемым людям.