Сергей Малашкин - Луна с правой стороны
Нужно сказать, что пробежали они базар обратно так же быстро, как и бежали через базар к реке Красивая Мечь. Они даже, когда пробегали поросячий, остро пахнущий ряд, не заметили рыжебородого мужика, того самого мужика, который привёз молодого человека в этот уездный городишко, и не слыхали его крика — остановиться, — до него ли им было. А извозчик уже успел купить поросёнка и, держа его вниз головой, отчего он пронзительно визжал, и, слегка помахивая им, кричал молодому человеку:
— Товариш, а товариш, — а когда «товариш» был далеко и скрылся в разноголосой и разноцветной толпе, он безнадёжно махнул рукой: — Попала шлея… Вот тебе и оживление советов! А ещё, говорил, идейный! Всё бабе под хвост. — Потом повернулся назад и грузно, вразвалку зашагал по базару, раздувая точно ветром широченные огузья тяжёлых порток.
А молодые люди одним махом пробежали базар, одним махом ворвались в комнату, что была на втором этаже, остановились и застыли в каком-то томительно-сладком оцепенении, но это оцепенение продолжалось недолго, — молодая девушка, мучительно заломив на голову руки, обожгла его:
— Это, мой милый, какое-то наваждение нашло на меня, и я так люблю тебя и я так хочу тебя, что… — она не договорила, так как и она, и молодой человек, промычавший что-то невнятное, бросились в одно и то же время друг на друга и застыли в потрясающем поцелуе…
Солнце уже давным-давно скатилось с зенита и, потеряв на город много зноя и радости, приняло ярко малиновый цвет, удовлетворённо и радостно смотрело в окна, обливая своими красками обстановку комнаты, стены, кровать и молодые тела, изнемогающие от любви и вновь ею наливающиеся.
Молодая девушка, поправляя растрепавшиеся малиновые от солнца косы, говорила:
— Скажи, мой милый, откуда вы явились? Кто вас послал ко мне?
Молодой человек, сжимая её в объятиях, дулся и по-бычьи мычал:
— Л-люблю.
— Вы знаете, милый, — прижимаясь и отдаваясь ему, говорила она потрясающе нежным и милым шёпотом, — всю радость, всё счастье, которое вы даёте мне, я выпью нынче… только нынче и больше никогда… — и она задыхалась от сильно бьющегося и больно покалывающего сердца, готового выпрыгнуть из груди. — И больше никогда…
А он в ответ только глухо, до тупости упрямо мычал:
— Л-люблю.
На другой день молодой человек проснулся очень поздно, счастливо открыл глаза, осмотрелся: был ослепительно ясный день и ярко-голубое небо двумя потоками лилось в комнату, и из-за оконного косяка небольшим краешком заглядывало солнце, обливая золотом подоконник, угол стены, подушку дивана и сидящую неподвижно на диване в одном белье и с распущенными волосами девушку… Увидав девушку, молодой человек быстро поднялся и радостно бросился к ней, сел рядом и, обхватив рукой её талию, навалился туловищем; она легко запрокинулась навзничь, взглянула на него правым и чуть-чуть улыбающимся полуоткрытым тёмным глазом: она была мёртвой, но всё такой же прекрасной и милой. Он в ужасе отдёрнул руку, отскочил назад и, стиснув яростно ладонями голову, завертелся по комнате, скуля, как смертельно раненый:
— Хгосподи, это какой-то тупик, но только более страшный и непонятный, чем тот, в который въехал извозчик. — А когда опомнился, подошёл к ней, опустился на колени и, потрясённый до глубины, горько зарыдал, расплакался всем своим существом, а когда наплакался вволю, поднялся и умиротворённо сел с ней рядом на диван, вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и написал на нём странно путаное письмо:
«В смерти моей прошу никого не винить. Жизнь я тоже не виню: я жил на земле, несмотря на то, что я всегда старался урвать для себя лишнее из её благ, скучно, безрадостно, а посему, испытав настоящее счастье, радостно и счастливо с ней ухожу». Положил записку на стол, осторожно достал из заднего кармана брюк небольшой замшевый мешочек, вынул из него чёрный, блестящий и отливающий синью браунинг, прижался левым боком к любимой девушке и с необычным спокойствием и наслаждением выстрелил себе в висок.
В этот же день, к вечеру, врачом было установлено, что девушка умерла от разрыва сердца.
1926 г. Гор. Ефремов, Тульской губ.
Больной человек
Повесть эту посвящаю
Н. И. Смирнову и Е. И. Короткому
…Как волхвом поражённый,
Стоит недвижим; на брега
Глаза вперив, не молвит слова,
И через челн его нога
Перешагнуть уже готова.
А. ПушкинIНа окраине одного уездного города, почти около самой станции, в полуподвальной пивной было пусто. Только хозяин, небольшого роста, коренастый, с удивительно угловатой головой, закинув за спину руки, прогуливался по залу. Он из-под низкого, грубо-обрубленного лба бледно-зелёными глазками, украшенными белобрысыми веками и бровями, злобно кидал взгляды под столы, стулья, на окурки папирос и цигарок, да то и дело перекатывал через толстую оттопыренную губу хриповатые слова:
— Это… А это…
Тонкий, как жердь, подросток-мальчишка метался по залу и мочальной шваброй вытаскивал из-под столов окурки папирос и цыгарок…
— Скотина, — прохрипел хозяин и взмахнул тяжёлой рукой.
Мальчишка, чтобы не получить оплеухи, дёрнулся под стол и там застыл.
В эту минуту шумно открылась дверь, и вошли два человека. Хозяин мягко прошелестел за буфет, вежливо поклонился вошедшим, и на их приветствие ласково ответил:
— Прошу садиться.
Гости прошли в уголок зала, положили под небольшой столик две корзиночки, сняв фуражки, сели друг против друга и стали обтирать вспотевшие лбы.
— Пётра, — сказал вкрадчиво хозяин мальчику и кивнул головой на гостей.
— Что прикажете? — спросил Пётр.
— Дайте парочку, — ответили оба вместе.
Пётр подал пиво. Хозяин перебирал папиросы в стеклянном шкафу. Канарейка в жёлтой клетке щёлкала конопляное семя и шелуху неизменно выкидывала на пол. Оба человека, глядя друг на друга, молчали. Только одна канарейка нарушала тишину полуподвального зала.
Так прошло несколько минут.
— Выпьем, — сказал один человек другому.
— Выпьем.
— Давно не видались.
— Да, довольно давно…
— Как это мы с тобой встретились, а? Прямо неожиданно. Я тебя считал уже расстрелянным, а ты, на — вывернулся.
Человек тоскливо улыбнулся углами губ, беспокойно взял стакан и, глядя куда-то большими синими глазами, глухо проговорил:
— Выпьем.
— Со свиданием, Андрей.
Стукнулись и залпом опростали стаканы.
— Ну, а как ты, Евгений? — всё так же глядя в сторону, спросил Андрей.
— Я? Да ничего… Ну что мне может сделаться, — ответил Евгений, и его круглое красное лицо расцвело улыбкой, и небольшие прищуренные глазки тёмно-коричневыми вишнями забегали по лицу Андрея.
— Ну, что же, давай ещё, — предложил Евгений и обратился к Петру, — ещё парочку.
— Да-а, — протянул Андрей, — ты всё таким же остался, каким и был…
— Таким, таким, ей-богу, таким… даже немного поглупел, — и снова расплылся в улыбку.
— Итак, за встречу и…
Андрей повернул голову, обежал глазами пивную, несколько минут постоял на сутулой широкой спине хозяина, разглядел с ног до головы Петра и остановился на картине. Картина изображала небольшое озеро, окруженное густым лиственным лесом. На поверхности озера жёлтыми звёздами горели ненюфары, ворохом рассыпанного серебра трепыхался опрокинутый месяц, а вокруг месяца, поднимая голубые струи воды, кружились обнажённые женщины. Было на картине шумно, весело. Из-за дерева на хоровод женщин и на серебро месяца жадно глядела страшная рожа лешего.
— Леший, — прошептал Андрей и задрожал.
— Ты что? — спросил тревожно Евгений и тоже посмотрел на картину. — Намалюют…
— Ты не в партии? — спросил неожиданно и всё так же шёпотом Андрей.
— Нет, — ответил Евгений и, подумав, добавил, — за церковный брак исключили.
— А ты веришь?
— Нет, а так как-то вышло, по привычке…
— А я в партии, — тяжело проговорил Андрей, — и верю…
— В бога?..
Андрей дёрнулся, дрожащими пальцами взял с пивом стакан, жадно выпил, поставил стакан на место, резко и зло уставился на Евгения и долго шевелил губами.
— Это ничего, — сказал Евгений и тоже выпил, — мы народ русский, странный. Мы иногда бога об дорогу, а иногда от чирья молебны служим…
— Да-а, — протянул Андрей и отвернулся, — не в бога, а в чертовщину.
— В чертовщину? — удивился Евгений и расплылся в улыбку. — В чертовщину, говоришь?
Евгений от улыбки перешёл в хохот. Его маленькие глазки совершенно пропали в жирных веках. Он колыхался всем телом. От его тела поскрипывал старый венский стул. Заметалась в клетке привыкшая к шуму пивной канарейка. Хозяин отвернулся от шкафа и, глядя на Евгения, тоже расплылся в улыбку. А Пётр отставлял как-то особенно смешно зад, подёргивал коленками, издавая странные телячьи звуки: бе-бе.