Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Когда до начала судебного заседания осталось всего десять минут, она поняла, что Мишка вообще не придет. Она вышла из дому, сжалась, чувствуя себя беззащитной. И, глядя в землю, придерживая обеими руками платок под подбородком, побежала торопливо вдоль улицы.
У Зины было такое чувство, что сегодня, сейчас с ней должно произойти что-то страшное, непоправимое.
Дорога к районному Дому культуры, где шел суд, проходила мимо заезжего двора колхоза «Рассвет», и Зина припомнила вдруг, что каждое утро, когда они с Мишкой пробегали мимо, Марфа Кузьмина, опершись на свой костыль-клюку, стояла возле калитки. Она никогда ничего им не говорила, только смотрела, полуприкрыв глаза, да как-то странно качала маленькой, высохшей головой.
И каждый раз, проходя мимо, Зина невольно оглядывалась. Старуха все смотрела им вслед, все покачивала головой. И у Зины бежали мурашки по спине.
И сегодня, как всегда, Марфа стояла на своем месте, словно часовой. Голова ее была повязана наглухо теплой вязаной шалью, под которой был виден синий ситцевый платок в черную крапинку. Увидев Зину, старуха засеменила на середину дороги.
Поздоровавшись, Зина хотела все-таки проскочить мимо, но Марфа зацепила ее своей клюкой.
— Слышь-ка, касатушка моя, — скрипуче промолвила Марфа. — Здравствуй, здравствуй, дочушка. Все торопишься?
— Опаздываю. Суд уж начался, однако, — промолвила Зина.
— Ну да, ну да… Нелегко тебе, моя сердешная. Как же, как же, и меня вызывали, супостаты проклятые…
— Пустите, — сказала Зина, пытаясь обойти старуху.
— А нехорошо, касатушка ты моя, ох нехорошо! — Марфа обиженно пожевала дряблыми губами. В ее глазах-щелочках плеснулось недовольство, но, впрочем, тут же погасло. — А уж я ли для тебя добра не делала… А ты все с каким-то шалопаем ходишь. Захаркин, что ли, парень? Чего он тебя опекает? Сторонись ты их, проклятых, они до добра не доведут.
— Чего вы от меня хотите?
— Да что мне от тебя надо? Ничего. И вообще от людей-то… ведь помирать скоро… Я тебе все доброе слово сказать хотела… И поклониться тебе… Да ты все за сына Захаркина прячешься. О-хо-хо, неразумно дитя человеческое, покуль Господь не облагодетельствует…
— Чего мне кланяться…
— Как же, как же… Не прогневала ты Господа на судилище этом, не стала со своими пытчиками разговаривать. Благостно это Господу, он не забудет…
— Отстаньте вы со своим Господом! — вскрикнула вдруг Зина. — Надо все рассказать, все.
— Зинаида! — Старуха даже пристукнула костылем о мерзлую дорогу. И вскрик у нее получился такой же сухой, скрипучий, похожий на звук от удара палки о мерзлый снег. — Одумайся, Зинаида! — Марфа тяжело дышала. — То-то у меня сердце не на месте. Дай, думаю, поговорю с Зинушкой.
— Не надо говорить со мной, бабушка, — произнесла Зина, глядя в сторону. — Думаете, легко мне говорить будет… все это… рассказывать, что они со мной делали? А в себе носить еще тяжельше.
Старуха почти вплотную прижалась к Зине, задышала ей в лицо тяжело и смрадно:
— Не губи ты себя, Зинаида. Молчи. Мы не простим, ежели…
— Кто это «мы»?! — Зина в испуге отшатнулась. — Чего ты меня пугаешь? Чем?
— Господь с тобой, Господь с тобой! — забормотала старуха сразу каким-то глухим голосом. Чувствовались в нем нотки обиды и растерянности. — Кто тебя пугает, неразумная? Я, можно сказать, больше от добра к тебе… советую… Ить молодая ты еще, и дите у тебя. Подумай об нем…
— Не касайтесь хоть ребенка… грязными руками, — сказала Зина.
Марфа по-прежнему стояла посреди улицы, загораживая Зине дорогу, по своему обыкновению опираясь обеими руками на клюку. Она смотрела теперь на Зину глазами-щелочками внимательно и спокойно, время от времени незаметно помаргивая.
Зина тоже молчала. Неяркое, низко висевшее над землей зимнее солнце освещало двух этих женщин, старую и молодую. Голова старухи, видимо, мерзла, она запустила руку под шаль, пониже на лоб сдвинула платок, затем потуже затянула шаль. Зина вспомнила, что этот синий в крапинку платок она подарила когда-то старухе в благодарность за то, что та помогла избавиться от проклятых старух Евдокии и Гликерии и устроила ее на квартиру к Селивановым. Наконец Зина встрепенулась, сделала несколько шагов, намереваясь обойти старуху.
— Ну ин ладно, ступай, — тотчас произнесла Марфа, однако не трогаясь с места, не меняя своей позы. — А только помни наш разговор. Худо бывает тому, кто, по слабости души, не вытерпев Божьих испытаний, ведает об них нехристям, глумится над деяниями Божьими, продает нашего Господа, как Иуда проклятый. Тяжки бывают Божьи испытания, но еще тяжельше Божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея…
Зина обошла наконец старуху и побежала, не оглядываясь, вдоль улицы. Марфа двинулась к своей калитке, тыча перед собой, как слепая, костылем…
В клуб Зина зашла подавленная, напуганная этой встречей с Марфой, ее последними словами. Она села на свое обычное место и в течение всего дня озиралась по сторонам, надеясь отыскать в просторном клубном зале, битком набитом людьми, добродушно-восторженное, усеянное мелкими веснушками Мишкино лицо. Под вечер он все-таки попался ей на глаза. Увидев, что Зина смотрит на него, улыбнулся во весь рот, привстал и помахал рукой.
— Что же ты, Миша, не зашел утром за мной? — спросила Зина, когда окончилось заседание.
— Да мне показалось… что я тут со своими стихами тебе…
— Нет уж, ты заходи, пожалуйста, — попросила она. И, помолчав, добавила: — Мне надо поговорить с тобой… посоветоваться. Очень надо…
Через несколько дней на суде Зина рассказала обо всем, что видела, что ей пришлось испытать в секте Григория-Христа, у иеговистов. Она также призналась, что кляузу на редактора ее заставили написать Меньшиков с Прокудиным. Но потом она опомнилась и в тот же день забрала ее у секретаря райкома.
Процесс кончился поздно вечером. Михаил подхватил Зину у самого выхода из клуба, закричал:
— Вот и все! Вот и все!! Ты понимаешь, что
