Старшая сестра - Надежда Степановна Толмачева
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Чем бы ни занимался Яков, ему хотелось еще и еще раз развернуть небольшой листок районной газеты. Заметка напечатана. Вот она! На третьей полосе разверстана на две колонки. Небольшая заметочка получилась, но не в размере суть. Ее напечатали, почти не изменив, даже начало таким же осталось. Правда, конец почему-то оказался серединой, а середина концом. «Ну, ничего. У меня же еще нет своего стиля!» А псевдоним! Яков смотрит на тесный рядок четкого шрифта: «Я. Иринин».
Была бы Ирина Дружинина постарше да попроницательнее, она без труда бы прочла: «Я — Иринин». Да, Якову хотелось, чтобы она считала его хоть чуточку своим. Это желание появилось совсем недавно и крепло с каждым днем. Его злила мысль: «Почему этот веснушчатый болтливый Мед липнет к Ирине? Неужели на что-то рассчитывает?» Сам Яков ни на что не рассчитывал. Ему хотелось одного: быть с Ириной хорошими товарищами и… чтобы на нее все-таки никто не глазел.
Отец дома будет только завтра: он уехал на совещание производственного актива на соседнее торфопредприятие, которое соревновалось с соколовским. Жаль! Так хочется поскорее увидеть отца и, наконец, ответить на его тревожный вопрос: «Когда займешься делом?»
Близился вечер. Яков распахнул окно. Около дома расхаживал тот же длинноногий петух с радужной грудью. Яша шугнул его:
— Кыш… проклятый! Пора тебе на седало!
Он отвернулся от окна, сел на стол, взял ложку, не глядя на мать. Вера Борисовна после смерти Юрия порядком сдала. Стала еще более тихой и незаметной. Она смотрела на всех грустно и жалостливо. Степан Петрович, оставаясь с ней наедине, пытался приласкать ее, ободрить. Она безучастно слушала его, не отзывалась на ласку. Все чаще начала прихварывать, жалуясь то на головную боль, то, бледнея, прижимала к сердцу маленькую морщинистую руку.
Яков в этот вечер не мог оставаться дома. За ужином съев одну-другую ложку свежего творога со сметаной, поднялся из-за стола.
— Не глянется творог-то, что ли, Яша? — спросила мать, готовясь налить сыну стакан молока.
— Нет, нет, мама, не надо, — остановил ее Яков, — ничего не хочется.
Мать насторожилась, вид у сына какой-то озабоченный, беспокойный.
А когда Яков, выйдя из-за стола, потянулся к полочке над дверью за фуражкой, мать тихо спросила:
— До утра, поди, уходишь? — Она стояла перед Яковом, сложив под фартуком руки. И сейчас еще длинные и густые ресницы ее медленно опустились на впалые подглазницы.
— Мама… — Яков шагнул к матери, но тотчас же брови его страдальчески сдвинулись к переносью. — Черт! Протез неудобно надел.
Мать присела около плечистого крепкого Якова, и показалась ему совсем маленькой-маленькой. Она терла и гладила его ногу. Прикосновения легкой материнской руки были удивительно приятны. Боль постепенно утихала.
Яков долго смотрел на согбенную узкую и худенькую спину матери, потом наклонился, бережно приподнял Веру Борисовну. Она была такая добрая, бесконечно любящая и грустная.
— Мама… — Яков положил руки на плечи матери, положил осторожно, будто боялся сломать их. — И как это я мог тебя огорчать, мама? — сказал он прерывистым шепотом. Резко вскинул голову, весь преобразился и совсем уже другим, ободряющим тоном произнес: — Ну, ничего, мама, теперь, кажется, все будет по-другому… — и шагнул в открытую дверь в сени.
«Ой, Яшенька, сердце-то у тебя доброе, детское, но вот беда какая, править-то ты собой не, можешь. Что-то с тобой будет?» — думала мать, глядя ему вслед.
Вечерело. Над дорогой посреди улицы висело серое облако пыли: только что по поселку прошло стадо. За речкой, в стороне торфяного болота, пел голосистый девичий хор. Яков прислушался, но не мог разобрать слов. «О, да это ведь поют девушки, которые приехали позавчера на торфосезон из Мордовии! А поют хорошо и дружно. Так и хочется им подтянуть».
Побродив бесцельно по улицам и переулкам, Яков решительно пошел в хорошо знакомом ему направлении.
Когда Яков проходил мимо открытых окон дома, у Дружининых был в гостях Мед. Он сидел за столом, на котором лежал томик Чехова, аккуратно обернутый в голубую канцелярскую бумагу.
До Якова донесся сладкий голос:
— Москва чудесна!..
«Вот открытие сделал!» — подумал насмешливо Яков, прислушиваясь.
— Каждый раз, когда я прохожу по улицам столицы, по ее шумным проспектам, мимо шикарнейших магазинов…
«Только магазины ты там и заметил…» — Яков еще раз прошелся под окнами, скрытый кустами акаций.
— …Меня охватывает какое-то невообразимое чувство восторга, чего-то особенного…
«…Пой, ласточка, пой!..» — Яков сорвал листок акации.
— …Очень жаль, Ирина Георгиевна, что вы не были в Москве.
— Еще побываю! — раздался веселый и громкий голос Ирины.
Яков почувствовал, что лицо его вспыхнуло.
Зазвенела посуда, Анна Федотовна спросила:
— Будете, Виктор Власьевич, с нами чаевничать?
— Да, Виктор Власьевич, пожалуйста, — сказала Ирина. — У нас — малиновое варенье, свежее…
— Ну что ж, коли малиновое и свежее, то пожалуй, — промолвил Позвоночников еще более сладким голосом.
«Однако Меда здесь не так уж плохо принимают». Оставаться под акацией дольше было нельзя — кто-то шел по улице, и Яков шагнул к калитке Дружининых. Когда он шел сюда, он думал увидеть только одну Ирину. «Но раз не получается, посидим в компании!»
Мед в это время ставил на стол бутылку второсортного портвейна. Вытянув не без усилий пробку, он осторожно открутил ее со штопора и снова всунул в горлышко бутылки.
— Чтобы градусы не исчезли! — объяснил он. — Анна Федотовна, вы уж извините за вольность. Это, — он кивнул на бутылку, — в честь моего приятного знакомства с вами. Сам я спиртное не употребляю, но ради вас…
Анна Федотовна молча кивнула головой.
— Я одинок… — сказал Позвоночников и грустно вздохнул.
Ирину все это очень забавляло. Впервые в жизни за ней явно ухаживают… Как в старом романе. «Он, наверное, хочет быть моим нареченным!» И Иринка еле-еле сдержала озорной смешок, ставя на стол граненые бокальчики.
Мед первый поднял бокальчик.
— Итак, будем добрыми знакомыми!
Без стука открылась дверь, и на пороге появился Яков.
— Будем знакомы! — откликнулся он, снял флотскую фуражку и размашисто поклонился.
Он старался преодолеть чувство неловкости, хотел быть смелым, независимым и от этого держался слишком развязно.
Анна Федотовна нахмурилась. Осуждала она поведение Якова и свое недовольство не раз высказывала Шатровым. Однажды, изрядно подвыпив, Яков зашел к Анне Федотовне, стал расспрашивать о дочерях. Она тогда попросту выпроводила его, заявив: «Заходи трезвым или совсем не являйся. Не люблю пьяных среди трезвых».
Еле-еле выпросила Ирина ее согласие на приход Позвоночникова. Только убедившись, что дочь и не думает принимать ухаживания
