Нина Карцин - Беспокойные сердца
Рита была совсем не похожа на Валентина. Ленивая, полная* рыжая, она еще была красива, но все ее черты уже приобрели расплывчатость. Она много курила, чтобы не полнеть, много бывала на курортах, вечерами, принарядившись, выглядела еще очень привлекательной; но за последние годы лень все больше забирала ее в свои руки, Рита была способна целыми днями валяться на диване с растрепанной книжкой или сидеть у какой-нибудь соседки, бросив детей и все хозяйство на руки домработницы.
Хотя чистюля Зина осуждала соседку заодно с другими женщинами, ей все-таки было лестно приятельское снисходительное отношение к ней жены начальника мужа. Это как-то даже возвышало Зину в собственных глазах. А рассказы о курортных романах, об иной жизни — легкой и заманчивой, как в кино, будили беспокойство, острее делали ощущение пустоты, которую не заполняла домашняя работа.
— А правда, Валька у нас красивый уродился? — продолжала Рита. — Когда вы вместе бываете, на вас прямо люди оглядываются, честное слово. Эх, дурачки, поспешили оба головы себе закрутить!
— Не пойму, к чему вы это говорите? — сказала Зина, отвернувшись к комоду.
— Не поймешь, потому что молода еще. А старой будешь — уже и понимать не к чему. Ну, ладно, штопай носки мужнины, а я пойду, — сказала Рита и встала. — Может, все-таки придешь вечером пластинки послушать? Мне такие вещицы принесли!
На пороге она столкнулась с Терновым. Тот суховато поздоровался с ней и спросил о здоровье Ильи Абрамовича.
— Спасибо, уже лучше. Скоро выписывается на работу.
— Пусть не торопится. Сердце — такая штука, что его беречь надо.
— Что вы, мужчины, понимаете в сердцах? — по привычке кокетливо стрельнула Рита глазами и вышла.
— Что она к тебе повадилась? — недовольно сказал Олесь и открыл шкаф, чтобы поставить принесенные книги.
— Уж и зайти нельзя. Да она по делу была. А ты что, опять книг купил? — взглянув на переплеты трех толстых томов, Зина недовольно воскликнула: — Сто пятьдесят рублей? На что тебе какой-то Стасов дался?
— Нужен, — кратко ответил Олесь и пошел в ванную.
— Ты что, уже зарплату получил? — крикнула Зина вслед.
— Угу, — донеслось оттуда.
Зина постелила на стол вышитую суровую скатерть и стала накрывать к обеду; свежий после душа, но хмурый, Олесь просматривал газеты и не бросил этого занятия даже за столом.
Подав ему тарелку, Зина с аппетитам вонзила зубы в хлеб, проглотила две-три ложки борща и вдруг вспомнила:
— Мама была, говорит, завтра в мебельный магазин трюмо рижские привезут.
— У-гм, — отозвался Олесь.
— Трюмо нам очень надо. Тогда я трельяж маме отдам, она найдет покупателя.
Ответа не было. Зина рассердилась.
— Ты бы хоть сначала поел, а потом бы читал. Все одно, как жены и дома нет.
Он опустил газету и удивленно посмотрел на нее.
— Когда же мне читать? Заниматься надо.
— Ой, скоро ли это кончится? Надоела жизнь такая!
— Зина, у меня экзамены. За четвертый курс сдаю, это не шутка. Вот погоди, кончу институт, стану инженером, буду все время в глаза тебе глядеть.
— Тогда и глядеть не на что будет, — жестко сказала Зина, отталкивая тарелку. — Помоложе найдешь.
— Узнаю знакомые речи! Этому ты у Риты учишься? Ой, Зина, смотри, просил же я тебя не дружить с нею. Хорошему она тебя не научит.
— Ты научишь? Да мне за целый день слова сказать не с кем. Спасибо, хоть кто-то заходит. Живу, как в тюрьме.
— А я, выходит, тюремщик? Интересно. Получаешь высшее житейское образование?
— А что, неправда? — запальчиво воскликнула Зина, рассерженная насмешкой. — Вот ты мне скажи, много я тебя вижу? Небось, со всякими приезжими у тебя есть время разговаривать. Рассказывают люди, как ты любезничаешь…
— Только не старайся разыгрывать ревность — не выходит. А что о базарах да магазинах слушать скучно, так это правда.
— Ты вот всегда об умном говоришь. Свихнешься на книгах, чтоб им пусто было. Возьму вот как-нибудь все и пожгу.
— Ты меня позови посмотреть, — усмехнулся он, все еще стараясь обратить разговор в шутку.
— Тебе только насмешки строить! А сам не возьмешь в толк, что я просто несчастная с тобой. Девчонкой была, так хоть по саду пройдусь, музыку послушаю… И на что мне твой институт, сама-то я для тебя как была прачкой да кухаркой, так и останусь, а разговоры ты с другими разговаривать будешь.
Олесь невольно поморщился. В словах жены была горькая правда. Зина и в самом деле была домоседкой, разговоры они вели только о житейских мелочах. Бывали вечера, когда они часами не обменивались ни словом — не о чем было. Завода она не знала и не любила, книг не читала. Интересы у них были совсем разные, и смысл жизни они видели тоже в разном.
— Зинок, — сказал он ласково. — Ну, почему бы тебе снова в кружок пения не поступить? На днях встретил руководительницу, справлялась о тебе. Сказала, что ты могла бы украшением у них быть. Вон, ходит же Гуля в балетный…
— Ну и пусть ходит, если нравится. А меня от муштры тошнит. Пой вот так, а не этак. А если у меня не выходит? Ученье мне и в школе надоело. Другим надо заниматься.
— Ну, например?
— Например? Давай дом строить, Олесь! И время займем, и польза будет! Свое гнездышко будет…
— Под старость крыша над головой будет… — в тон ей докончил Олесь. — Нет уж, пока я в заводской квартире поживу. И газ, и водопровод, а окна какие! Разве в собственной клетушке столько воздуха будет?
— Эх, ты… Мама говорила… — но что именно говорила мама, Зина не сказала. Мысли ее снова вернулись к трюмо. — Пожалуй, я завтра пораньше займу очередь в мебельном, а то все трюмо расхватают.
— Зинуша, пока придется обойтись без трюмо. Или уж с книжки взять.
— Почему с книжки? Ты же премию получил?
— Нет, премию мне не дали.
— Вот новости! Это почему? — округлила Зина глаза.
— Видишь ли, Зинок… — он подошел к ней, обнял ее за плечи: — У нас авария была. И меня лишили премии за нее. Правда, я не виноват, но так получилось.
— Раз наказали, значит виноват, — вывернулась Зина из его рук. Лицо ее вспыхнуло, стало злым и расстроенным. — Это что же, на одну зарплату выкручиваться?
— Как другие, так и мы.
— Другие… Большое тебе дело до других. Знал бы себя, не портил бы с людьми отношений, все хорошо бы было. А то для других ты хорош, а жена страдай. Бегай по магазинам, копейки выгадывай, чтобы обстановку хоть сделать приличную, — она всхлипнула.
— Копейки? — невольно улыбнулся Олесь. — Да я же тебе все до копейки отдаю и отчета не требую.
— Еще бы отчеты пошли! Сам, небось, признался, что я хозяйка хорошая. Как мы все это приобрели? A-а, небось, и не скажешь. А начинали-то с одной табуретки. Твои немного дали.
— Зина, замолчи, — предупредил Олесь. — Я про своих родных не желаю гадости слушать. И лучше прекрати все это.
— Нет уж, рот не заткнешь! — выкрикнула Зина сквозь слезы. Другие-то все о доме заботятся, а ты шут знает о ком! Премии не получил, а на дрянь какую-то полтораста рублей истратил!
— Книги мои оставь в покое. Я твои тряпки не считаю, — раздраженно отозвался Олесь и закрыл балконную дверь. Затем, сев к письменному столу, снова схватил газету и уставился в расплывающиеся строчки, пытаясь пересилить вспыхнувшее чувство злости и раздражения. Он потому и откладывал до последнего момента разговор о премии, — предвидел такую сцену. Как только дело касалось денег, Зину словно подменяли: она становилась такой алчной, такой завистливой и жадной, что ему становилось противно. И сейчас он еще долго сидел неподвижно, прислушиваясь к всхлипываниям и причитаниям жены, которая перечисляла все обиды, настоящие и воображаемые, с самого начала их знакомства до сегодняшнего дня.
Она лежала ничком на диване, уткнув красивую белокурую головку в шелковую подушку и плакала так жалобно, что на душе у Олеся становилось все муторнее. Наконец, он не выдержал, решительно отбросил газету и пересел на диван.
— Ну будет, Зинок, — устало сказал он и провел рукой по пышным волосам. Она затрясла головой и заплакала громче. — Перестань, я прошу тебя. Ну, подумаешь, важность, трюмо не купишь. Да нам и ставить его некуда.
— Нашлось бы… — глухо прозвучал ее голос.
— А если без него жить не можешь, возьми со сберкнижки, только не плачь, маленькая, хватит…
Она вздохнула и повернулась на бок. Олесь вытер ей лицо своим платком.
— Нельзя с книжки… Пальто зимнего нет у тебя. И я еще платье панбархатное хочу, а то у Райки есть, а у меня нету…
Можно было считать, что домашняя сцена кончилась. Вместе с досадой Олесь почувствовал и жалость к жене:
— Вся зареванная, дурочка. Нос распух, глаза красные. И из-за чего? Из-за ерунды. А ты даже не спросила, что за авария была. Может быть, я мог калекой остаться. Стали бы мы на одну пенсию жить, или бы ты от меня ушла? А?
