Сергей Сартаков - Горит восток
Порфирий скрипнул зубами. Из-под мышки вырвался и упал на пол сверток. Тонкая оберточная бумага лопнула, и выставился уголок отделанного кружевом голубого ситцевого платья.
Порфирий оттолкнул сверток ногой. Подарок, который отдать некому… Теперь оставалось еще убедиться в одном: была ли здесь Лиза после той ночи? И если нет, значит, ушла она из жизни его навсегда.
А если была? Тогда что? Тогда Порфирий найдет ее, все равно найдет!
Напрягая и без того вдруг обострившуюся память, Порфирий стал обшаривать углы избенки. На месте кровати, в Груде изрезанных потников, ему попалась детская пеленка, должно быть, та самая, коснувшись которой, еще влажной и теплой, тогда он отдернул руку, словно обжегши ее… Отсюда ничего не взято, хотя здесь и взять вовсе нечего…'Вот полка с кухонной посудой. Возле нее только одни черепки — это сам Порфирий тогда так похозяйничал. У стены небольшой сундучок с продавленной, проломленной крышкой. Хватив его несколько раз топором, Порфирий тогда вскочил и стал ломать ногами. В сундучке хранились все их скудные достатки, все, что было не на плечах… Но и теперь, как прежде, выглядывали из него какие-то тряпки.
Да, выходит, с тех пор здесь никто не был… Порфирий вернулся снова к окну, сел на изрубленный подоконник, стал вглядываться в темные вершины черемушников, заполонивших берега Уватчика. Не к его ли омутам отсюда увела Лизу последняя дорожка? И когда возникла эта страшная мысль, она вошла в него свободно и просто. Пойти и ему туда…
Порфирий медленно сполз с подоконника… Окно? Тогда оставил он его распахнутым. Но ведь теперь оно оказалось закрытым, и Порфирий выбил его толчком руки? Кто закрыл его? Он перегнулся через подоконник и наклонился к росшим за окном бурьянам, поднял упавшую в них створку и увидел на ввернутом в створку колечке узкую светло-зеленую ленточку. Лизину ленточку! Он перевел взгляд на косяк. Тут гвоздик вбит. Значит, ленточкой Лиза привязывала створку… Привязывала, как хозяйка!
Порфирий расправил на ладони маленький теплый лоскуток шелковой ткани. Он весь в пыли и выцвел, выгорел на солнце. Значит, Лиза была здесь очень давно… Что ж что давно? Пусть… пусть!.. А все-таки это после… После! Значит, Лиза жива!
И не стали казаться злыми бурьяны, так тесно со всех сторон обступившие избенку, и словно посветлели и закудрявились черемушники возле Уватчика, и в открытое окно повеяло освежающим ветерком. Порфирий выскочил на крыльцо.
Теперь он Лизу найдет, где бы она ни была! Есть много людей, которые ему помогут, укажут. Он разыщет Егоршу, он сходит в Солонцы к Ильче, к Клавдее, он побывает у бабки Аксенчихи, он душу вытряхнет из Лакричника, он зайдет и спросит врача Алексея Антоновича… А Лизу он найдет, найдет все равно!
18
Груня все глаза проглядела. Тысячу раз она подбегала к окну, откидывала ситцевую занавеску и высовывалась на улицу. Гудок уже давно прогудел, а Вани все не было. И что оп сегодня так запоздал? Знал бы, какой радостной вестью встретит она его, наверно, бегом прибежал бы.
То и дело Груня сновала из горенки в кухню. С тревогой отодвигала заслонку русской печи: не пахнет ли пригорелым? Пирог на стол всегда подавать надо с пылу. И что с ним делать теперь? Держать еще в печи? Засохнет, перестоит. Вынуть немедля? Остынет. А Ваня-то сразу, пожалуй, и не "догадается, почему сегодня пирог. День будний, а к обеду пирог. Надо долго-долго поводить Ваню за нос и только потом сказать. Да ведь как тут удержаться!
Она хваталась за влажную тряпку и проводила ею по спипкам стульев, обтирала ножки кровати, цветочные горшки на окнах. Но это тоже было совсем ни к чему: и самое придирчивое око не отыскало бы ни одной соринки во владениях Груни. Тогда она садилась за штопку одежды, раскладывала на столе нитки, иголки, наперсток, ножницы. Штопка требовала усидчивости, а в этот день Груня спокойно сидеть не могла. Она скоренько складывала принадлежности для шитья в деревянную шкатулку с выжженным на крышке петухом и, теребя толстые черные косы, опять бежала к окну.
Ваня явился, когда, отчаявшись его дождаться, Груня уже вынула пирог из печи. Ваня пришел с гостем. Облачко досады пробежало по лицу Груни, радость ее была испорчена. Она была всегда гостеприимна, но сегодня ей не хотелось видеть посторонних в доме. А Ваня, не замечая этого, еще на пороге шепнул:
Грунюшка, ко мне сейчас товарищи мои подойдут. Если бы чайком их угостить?
Хорошо, — сказала Груня, — я к обеду сегодня как раз н нпрог испекла.
Ты у меня догадливая!
Ну ладно, марш-марш, на крыльцо умываться! Груня вынесла чугунок с теплой водой, начерпала из
него в умывальник. Ваня уступил очередь гостю, стоял сбоку, посмеивался:
У тебя жена, Петр, наверно, не такой тиран. А мне, чтобы в свой дом войти, так каждый раз особое разрешение спрашивать надо.
И не то еще будет, когда… — заливаясь густым румянцем, пообещала Груня и запнулась.
Что — когда? — спросил, поддразнивая ее, Ваня.
Ничего! Тогда узнаешь, какие тираны бывают. — Груня бросила полотенце на скамью, а сама убежала в квартиру.
Ты зачем ее тираном назвал? — укоризненно сказал Петр, отряхивая с кистей рук воду. — Обидел. Вон она какая старательная хозяйка у тебя! И чистоту в доме любит — это очень хорошо. А тиранами только худых правителей, царей называют.
Да я ведь шутя, — оправдывался Ваня, — завязло у меня с прошлого разговора это слово в зубах. А Груня не обиделась, это у нее что-то другое.
А ты, между прочим, Ваня, словами своими научись управлять. Не думая, скажешь что не надо и где не надо — и неприятностей себе наживешь.
От Груни не нажпву, — заверил Ваня.
Ты не так меня понял. Этот случай я в пример не беру. У тебя вообще, Ваня, душа очень открытая. Ко всем без разбору. И говоришь — не следишь за собой.
Петр неторопливо вытирал полотенцем руки, каждый палец отдельно. Он был хорошо, крепко сложен. Черная сатиновая косоворотка туго натягивалась на его почти квадратных плечах. Однако высокий лоб и широко расставленные глаза делали голову несоразмерно большой к его невысокому росту. Вытерев руки, он запустил пальцы в чуть вьющиеся темно-каштановые волосы, прошелся, как расческой. Спросил, поведя потеплевшими глазами.
Теперь можно войти в дом? Тиран твой пропустит?
Пропустит, — весело сказал Ваня.
Он с большим уважением относился к Терешину, прислушивался к каждому его замечанию. Токарь по профессии, за участие в забастовке на Мариупольском чугунолитейном заводе, где входил он в состав стачечного комитета, Терешин был выслан на два года в Сибирь с оставлением потом под гласным надзором полиции еще на год. С ним вместе приехала и семья. Жил Терешин в селе Тулуне, где токарю работу найти было совершенно невозможно. Он слесарничал, чинил замки, ведра, лудил самовары. А когда окончился срок пребывания под гласным надзором, ему обратно в Мариуполь выехать не разрешили. Да Терешин уже и свыкся с Сибирью. Жандармское управление не воспротивилось поступлению на железную дорогу — токарей не хватало, а Терешин был очень хорошим мастером, и он переехал на постоянное жительство в Шиверск. Мезенцева, работавшего в депо на текущем мелком ремонте паровозов, перевели к Терешину в подмастерья. Они быстро сдружились. Терешин охотно учил Мезенцева своему мастерству, не тая от него никаких профессиональных секретов. Часто рассказывал ему о том, как сплоченно действуют сейчас рабочие на крупных заводах в больших городах, отстаивают свои интересы, заставляют хозяев с ними считаться. Ване нравилась манера Терешина обо всем судить решительно, твердо и говорить немногословно, но веско.
Едва Ваня и Петр поднялись на крыльцо, подошли еще двое — и тоже прямо с работы. Их заставил умыться сам Петр. Посмеиваясь, они уже все вместе вошли в блещущую чистотой горенку. Ваня назвал жене своих товарищей, тех, что пришли попозже: высокого и крупносбитого, с походкой циркового борца — Гордеем Ильичом Лавутиным, маленького, щупленького, уже в годах — Кузьмой Прокопьевичем Усачевым. С Петром Терешиным Груня была и раньше знакома.
Лавутин, по-волжски окая и разминая свои загоревшие у горна большие руки, прогудел низким басом:
Из Нижнего Новгорода приехал я. Молотобойцем, голубушка, работаю. Ежели с суковатым поленом ни ты, ни он, — и показал на Ваню, — не справитесь, зовите меня. Ах! — и вдребезги…
Кузьма Прокопьевич вздохнул.
Я-то здешний, зауватекий. Был пастухом, им и
остался, теперь поезда пасу. — Он вытащил из-за голенища медный сигнальный рожок и легонько в него потрубил.
Стрелочник вы! — отгадала Груня.
Она не думала, что у нее сегодня будут гости, и потому ужасно конфузилась, когда стала приглашать к чаю: вспомнила, что нет вовсе сахару и нет молока.
Но гости и не обращали внимания на угощение. Сразу, как уселись за стол, повели свой, мужской разговор.
