Николай Серов - Комбат
— Подергивай же!.. Подергивай… тебя мать!..
Отталкивая прочь новоявленных наводчиков, сам менял наводку и бежал к другому орудию делать то же самое.
Но именно эта бестолковость стрельбы и была теперь тем, что требовалось. Если бы стрельба шла по науке, то противник приспособился бы к этому и принял свои меры обхода или укрытия от снарядов. Лыжники метались то вправо, то влево, уходя от взрывов. Но вдруг в самую их кучу попадал снаряд, а другой рвался метров на сто в стороне на пустом, месте. Но на это пустое безопасное место надеялись враги и уж кидались туда, а там рядом с первым рвался еще снаряд, и им приходилось нестись в другую сторону. Чаще и чаще рвались снаряды, меньше и меньше оставалось от них безопасного места, и враг дрогнул, кинулся искать спасения за соседними сопками. Перепахав склон, по которому спускались лыжники, батарея не дала возможности двигаться по этому склону на лыжах другим вражьим солдатам и рассекла колонну на две части. Одна осталась за перевалом, другая, растрепанная, разметанная снарядами, кидалась во все стороны под все усиливающимся огнем и, чувствуя себя брошенной на произвол судьбы, уже потеряла управление со стороны командиров и подчинялась только одному стремлению — спасти свои шкуры.
На батарее же, наоборот, чем прицельнее, спорее была стрельба, чем суматошнее метался враг, тем радостней и радостней делались наши бойцы. Возбужденный командир кричал:
— А так вашу… заносились, паразиты! Мало, мало! Живей, живей, ребята!
Никто не слышал, что кричал командир, но по его лицу каждый чувствовал радостное торжество этого крика.
От непривычной громкости и резкости звуков пушечной пальбы ломило уши, виски, затылок, пот застилал глаза, но уж сама по ходу боя налаживавшаяся сработанность и спорость так неожиданно образовавшихся расчетов торопила каждого не отстать от товарищей, и люди делали всяк свое дело быстрее и быстрее. Таскали снаряды, заряжали, отбрасывали прочь гильзы, наводили, стреляли. Некому было только поглядеть на них со стороны и восхититься тем, как они быстро освоились с орудиями.
Бойцы так разгорячились, что, когда и стрелять стало не по кому, все палили и палили, хоть командир уж голос срывал; крича:
— Шабаш! Шабаш, говорю, мать вашу!.. Стой! Куды еще лепишь? Стой!
Стволы орудий парили от сыпавшегося на них снега, как крупы коней после бешеной скачки. Батарея смолкла. Как на именинников глядели друг на друга люди, сами удивляясь тому, что сделали. Поотдышавшись, комбат, управлявшийся за наводчика, сказал:
— Ну, ребята, не ожидал! Право, этого не ожидал! Молодцы!
Он хвалил их и радовался сам, и от этого его похвала была особенно понятна и приятна. И всем стало спокойней и уверенней.
— Как твоя фамилия? — спросил Тарасов того, кто сумел организовать все это. — Что-то я тебя не знаю.
— Щукин, товарищ старший лейтенант, — ответил боец, — а знать вам меня мудрено — всего неделю как в батальоне.
— Артиллеристом, значит, был?
— В действительную служил в артиллерии. А они вон подсмеивались, не верили. Говорят, артиллерист — так и был бы, где положено. А теперь не больно спрашивают, где положено, не до того. Куда надо, туда и идешь.
— Тебе, брат, особое спасибо! И назначаю тебя командиром батареи!
— Есть принять батарею!
— Не пускать их лощиной нам в тыл — ваша задача. Будет возможность, помогите другим, где только сможете. Да смотрите — не попадитесь так же вот, как фашисты. Поглядывайте. При крайней необходимости орудия целыми не отдавать. Ясно?
— Так точно! Все ясно! — взяв под козырек, отчеканил Щукин.
Оставив по пять человек на орудие, комбат снова пошел к поселку. Когда звон в голове поутих, стали слышнее звуки кругом. Ружейная, пулеметная, автоматная стрельба доносилась со всех сторон, но гуще спереди от поселка и справа, куда ушли третья и четвертая роты. Артиллерийская канонада грохотала слева и справа. То, что пушки молчали здесь, говорило — батальон захватил все вражеские батареи.
«Хорошо! — довольный, думал Тарасов. — Нашим там будет легче».
12По поселку, раскинувшемуся у озера, стлался густой дым. Он выметывался клубами из окон и бурными косами из-под крыш, протыкаемый там и тут язычками пламени. Дым ветром гнало на озеро, и над ним повисло черное, мрачное облако.
Тарасов много видел этих картин пожаров над селами и городами. Эти пожары стали привычной картиной боев, и он глядел на поселок, привлеченный не пожаром, а желанием узнать, нет ли там кого из задержавшихся бойцов. И, хотя никого не увидел, приказал:
— Старшина, быстро в поселок! Всех сюда живо!
— Поворачивайтесь, поворачивайтесь скорей! — закричал остальным.
Противник шел в атаку. Бойцы понимали, что этот приказ: «Поворачивайтесь!» — выражал единственную возможность спасти положение. Еще до подхода к поселку, по катившейся ближе и ближе стрельбе, Тарасов понял— дело плохо.
По склонам сопок, стреляя из автоматов, переметываясь от дерева к дереву, от укрытия к укрытию, накатывались фашисты.
И по долине, и по сопкам трещали автоматные очереди, летели, встречу наступающим гранаты. Наши бились везде среди наступавших фашистов: и по склонам, и по долине.
Когда сам дерешься, не больно-то видишь все, что творится кругом. Теперь Тарасов увидел, как бились его бойцы.
В одном месте израненный боец с трудом приподнял тело, опираясь на руку, чтобы другой рукой швырнуть гранату, но тотчас снежная пыль от пуль закидала его, и он рухнул в снег, так и не разжав пальцев, и граната рванула у него в руке, сделав-таки свое дело: несколько ближних фашистов ткнулись в снег.
В другом месте наш боец, уже вплотную окруженный подползшими фашистами, вдруг вскочил, прыгнул вперед, взмахнул схваченным за ствол ручным пулеметом, бросился на фашистов и, точно переломленный пополам от очереди в упор, закинул назад голову и, как-то неловко повернувшись, повалился набок.
В третьем месте, видно, израсходовавший все патроны и гранаты боец вскочил без шапки, с ножом в руке кинулся за дерево, но как только враги побежали вперед, невероятными в снегу прыжками настиг одного, повалился с ним в снег и, мгновенно сев, уже палил с остервенением вокруг себя очередью из чужого автомата, пока не кончились патроны. А как кончились, бросил автомат, подскочил к только что упавшему от его пуль фашисту и, схватив его автомат, залег в снегу и бил, и бил снова!
Пули запели, заплясали вокруг Тарасова.
— Комбат, ложись! — донёсся до него чей-то крик. Этот встревоженный, отчаянный голос сбросил с него состояние какого-то оцепенения, охватившего его от вида кипевших всюду схваток, и он плюхнулся в снег. Сейчас он не видел ничего, кроме врагов, приближавшихся и приближавшихся к нему. Когда они вскакивали, бил короткими очередями и, видя падавших, кричал с остервенением;
— Вот вам! Вот! Жрите! Нате! Нате!
Вдруг и негромкий, и какой-то слишком уж спокойный сейчас голос Никитича заставил комбата оглянуться.
Никитич лежал рядом и, не стреляя, глядел с удивлением на склон сопки. Там наш боец, лежа в снегу, поднял вверх руку, явно сдаваясь в плен.
— А-а-а! — прокричал Никитич, клацнув затвором, и, прицелясь, выстрелил.
Боец осел в снегу, но тотчас приподнялся опять, вздымая руку. Его густо окружили. Никитич выстрелил еще раз, еще! Двое фашистов рухнули наземь, и в образовавшееся окно комбат снова увидел бойца, к которому наклонялись враги.
И может, остальное додумалось и дочувствовалось потом, а может, так оно и было, но осталось в душе убеждение, что боец этот глядел на него и Никитича с последнею болью прощания. Это было мгновение только, а потом рвануло под ним, и тело его подкинулось от земли и пропало в фонтане взрыва, повалившего наземь не одного вражьего солдата.
— Господи, господи!.. — простонал Никитич. — Прости ты меня, прости, милый…
— Стреляйте! Стреляйте! Что же вы? — долетел до Тарасова голос Васильева.
Он глянул перед собой и увидел со всех сторон набегавшую густую вражью толпу. Не помня себя, вскочил и, вырывая из чехла гранаты, швырнул раз, еще, еще, еще! И когда понял, что гранаты все, услышал сбоку четкую автоматную очередь, обернулся и увидел загородившего его от этой очереди Никитича, как-то неестественно покачивавшегося и вдруг повалившегося набок. Он подхватил его, глаза их встретились, и комбат услышал из уст Никитича одно последнее слово:
— Обороняйся…
Он бережно положил на снег своего Никитича, чувствуя, как стиснуло больно горло, и только тогда схватил его винтовку.
Выпрямившись и глянув перед собою, чтобы схватиться с тем из фашистов, который окажется ближе, ой сразу ощутил: что-то произошло. Враги остановились, замерли в растерянности.
Из-за сопки выносились и, пересекая долину, разворачивались наши танки. Он не сразу понял, отчего они какие-то не такие. Потом только сообразил — танки навьючены были патронными ящиками. Из приподнятого люка ближней машины рука в кожаной перчатке махала ему рукой, как бы приказывая:
