Николай Атаров - Избранное

Позади Егора Петровича, во второй освещенной комнате, бродила Марья Сергеевна. Она вошла в Митину комнату с одеялом и подушкой для Егора Петровича.

— Ты как будешь спать, головой к окну? — спросила она, расправляя матрас, брошенный поверх тахты.

Он знал, что этот вопрос всегда доставляет ей удовольствие, и в каждый приезд по-новому назначал место подушкам.

— Пожалуй, головой к окну… Да, Оля, Оля. Ольга Кежун… Недавно у нас в слободе умер народный судья Иванов. Ты его знала. И вот дочка его пришла в школу, а там драматический кружок что-то готовил к празднику. Минута в минуту пришла и сообщила: «Я не могу репетировать». — «Почему?» — спрашивает учительница. «У меня умер батя». Пришла аккуратно, предупредила и ушла. Дисциплинированная!

— О, это не Оля! — возразила Марья Сергеевна.

Егор Петрович не стал говорить дальше. В этом восклицании вся Маша: обо всем резкое мнение, судит обо всем как старая холостячка — отчетливо, кратко, — и в этом сближается с юнцами, которые тоже быстры на расправу; только у нее — от нажитого, от опыта, а у Мити — от полного его отсутствия.

— Я почти не представляю эту Олю. А ведь ты ее и по школе знаешь. Какая все-таки она? — спросил Егор Петрович, вглядываясь в сверкающую молниями черноту вечерней грозы.

— Дичок! Избалованная. Беспорядочная. Искренняя. Независимая. Знаешь, сама по себе в том смысле, что под чужую дудку плясать не будет. Троечница… Рассчитывает отыграться в жизни на обаянии, на кокетстве. — Тетя Маша старалась точными словами дать характеристику Оли. Улыбнулась своему воспоминанию: — Недавно я Митю учила: «Скажи ей, пусть хоть меня, старуху, пощадит, хоть мне глазки не строит».

Егор Петрович улыбнулся.

— А кошек не любит?

— И кошек не любит, — подтвердила Марья Сергеевна, понимая, что шуткой Егор намекает на недостаток беспристрастности в ее суждениях.

Раздался раскат грома, будто дерево в лесу повалили.

— Митя опасается, конечно, что ты скажешь ему: «Девочек много, а тетка у тебя одна» — или еще какую-нибудь заповедь вроде этой, — сказал Егор Петрович.

Если бы он обернулся, он увидел бы пожилую женщину, сидевшую на еще не приготовленной постели, сложившую руки на коленях и забывшую о себе в эту минуту. Могла ли Марья Сергеевна признаться даже себе, что ею владела боязнь потерять Митю, страх, что Оля отнимет его, как когда-то Катя отняла его отца?

— Ты чего-то не договариваешь, Маша. И мы с тобой кружим вокруг да около, — сказал Егор Петрович. — И ты и я думаем об одном и том же и хорошо знаем, что оба об этом думаем. Нужно взять девочку в дом… И чуть страшновато…

— И даже не чуть, а очень! — возразила Марья Сергеевна. — Ты знаешь, Егор, у вас, у мужчин, несколько беспечное отношение: почему, дескать, не сделать хорошее, если можно.

— А что, разве нельзя? Проживем, прокормим. Что, в школе заволновались?

— Как ты думаешь? И комсомольский комитет, и вся наша учительская. Антонида Ивановна сегодня даже на лестнице ее догнала: «Оля! Приходи ко мне ночевать». И девочки тоже. Только Оля как будто не замечает, как все ей хотят помочь.

— Важно ведь не то, что они хотят, а то, что могут ли. Тут нужен человек, который один… может. Все помогают в чужом горе. А для кого-то это должно быть свое горе.

— Плохо, если Фома Фомич начнет оказывать покровительство.

— Кто это?

— Какой-то родственник. Начальник автобазы. Блатмейстер с широкими связями. Я его один раз видела, и он мне уже успел предложить Митьку устроить в Московский университет. А я пока что должна ему перевести с французского шесть номеров журнала мод. Зачем ему это? Каскад объегориваний! И вот процветает… Озлобится девочка у него.

— А нянька запойная?

— А нянька запойная.

— И ты согласна взять девочку?

— Следовало бы согласиться.

Они помолчали.

— У тебя нет воображения, Егор, — сказала Марья Сергеевна. — Ты не можешь себе представить, что летом я поеду в Симеиз. И они останутся вдвоем в пустой квартире.

Вслушавшись в смысл этих слов, Егор Петрович помедлил, потом повернулся от окна, подошел к Марье Сергеевне.

— Так ты, значит, думаешь, — сказал он, — что в школе неправильно это поймут? Если она будет жить у нас?

— Я не об этом думала. Конечно, могут быть кривотолки. Хотя мне-то доверяют.

— А им?

— Ах, это трудно понять! Нынче принято дружить целыми классами.

— По официальной форме?

— Даже по приглашению директора. По билетам. Класс на класс. С учителями во главе. Поди угадай, кто что по этому поводу подумает. Да не об этом речь!

Егор Петрович снова подошел к окну. Ливень оборвался. Стало слышно, как изливаются из водосточных труб потоки воды.

— Что, Оля хорошо рисует? — спросил Егор Петрович.

— У нее есть способности. И, как все, что дается без труда, она ни в грош не ценит свои успехи.

— И кошек не любит, — улыбнувшись снова, напомнил Егор Петрович.

Стоя у окна, он слушал, как гремит в водосточных трубах вода, когда за спиной у него произошло какое-то движение. Обернулся и увидел в дверях Митю.

Сколько же верст надо пройти под дождем, чтобы так вымокнуть!

— Мне не холодно. Мне даже жарко, — предупредил Митя тетины возгласы, включая в комнате свет. — Что, ноги мыть?

— А ты сам реши, — глядя из-под очков на полуголого Митю, ответила Марья Сергеевна.

Митя швырнул в угол мокрые ботинки, которые нес, держа за шнурки, развесил на спинках стульев мокрую куртку и рубашку, отжал ладонями волосы, бросил на отца испытующий взгляд и шумно вздохнул. Земля, видно, бежала еще у него под ногами; наследив мокрыми ступнями по всей комнате, он прыгнул на приготовленное отцовское ложе. Егор Петрович движением плеча показал на сердитую тетку, и Митя тотчас сорвался с тахты и кинулся в кухню. Через мгновение он снова показался в комнате и, упершись руками в косяки двери, сказал отцу:

— Мне нужно поговорить с тобой.

Еще минута — и Митя посреди тетиной комнаты, на виду у отца, мыл ноги в тазу. Марья Сергеевна ходила с тряпкой по его следам.

— Ты не грызи его, пожалуйста, — попросил Егор Петрович. — И вообще дай-ка нам, мужчинам, поговорить. А то начнешь ему сейчас про Олега Кошевого доказывать.

Он всегда подтрунивал над несоразмерностью ее примеров с поводами, которые их вызывали.

— А ты сам говори! — сказала Марья Сергеевна и неторопливо удалилась.

Но прежде чем совсем отстраниться от предстоящего разговора, она еще раз показалась за Митиной спиной, когда он босиком вошел в комнату. В руке Марьи Сергеевны была варежка, найденная ею утром под Митиной подушкой.

— Откуда у тебя под подушкой? — спросила она, хорошо зная, чья это варежка.

— Это Олина варежка. Там у них зимние вещи были.

Он быстро взял варежку из тетиных рук и прыгнул на тахту. Поглядев на Егора Петровича и на Митю, Марья Сергеевна постояла и вышла, дверь за собой, однако, не затворив.

— Называется поговорили! — заключил отец.

Печально взглянул Митя на Егора Петровича.

— Про Олега-то Кошевого я все понимаю. А вот что самому сейчас делать…

— Значит, слышал наш разговор? — установил прокурор, — Ты бы поужинал, вот что надо самому сейчас делать. Потом тетю тревожить будешь.

— Сейчас!

Митя соскочил с тахты и пошел на кухню искать пропитание.

В его поведении столько было неопытности чувства и столько доверчивости, что Егор Петрович заново ощущал свое отцовство. Вот это и есть семья: здесь каждый отпечаток Митиных ног на полу что-то значит. И ведь это не ребяческие годы сына, это его юность…

«Папа медлит, это хорошо…» — думал Митя и с полным расчетом давал ему нужное время: тщательно выскоблил со сковородки холодную кашу, запил киселем и снова сел перед отцом на тахте. Дверь закрыта, и разговор все равно состоится.

— Значит, про Олега Кошевого ты все понимаешь? — спросил Егор Петрович и добавил: — Убери-ка варежку.

Быстрота, с которой Митина рука сунула варежку глубоко под подушку, стоила многих выразительных слов. Да, но под отцовскую подушку на тахте! В первый раз Митя по-ребячески улыбнулся, с вызовом поглядел на отца.

— Выспаться тебе надо за две ночи, — сказал Егор Петрович. — Что, Оля не согласилась? — спросил он внезапно.

— Что — не согласилась?

— Переехать к нам на квартиру.

— Откуда ты знаешь?

— Ты объясни, почему не согласилась.

— Нет, ты скажи: откуда знаешь?

— Да просто догадался, о чем вы могли говорить весь вечер.

— Оля отказалась наотрез, и убедить невозможно, — признался Митя. — В общем, у меня все вышло глупо, нескладно. А она твердит одно: «Не хочу, чтобы меня жалели…» — Митя поднял голову: — Хочешь, пойдем вместе? Дождь перестал.