Николай Атаров - Избранное
Прошло много лет, все утряслось. А недостатки и достоинства, смешавшиеся в характере Бородина, остались в глазах Марьи Сергеевны те же, только с годами, пожалуй, ей стало труднее различать, где недостатки, где достоинства.
Егор Петрович работал в сельских местностях, в маленьких городах и, как говорится, не сделал карьеры. И Катя-то умерла в глуши, в распутицу, из-за отсутствия нужных медикаментов. А был он хотя и беспечный в быту, а принципиальный в главном; был он способный человек, даже талантливый, как думалось Марье Сергеевне. Больше всего она презирала позерство. А Егор Бородин начисто лишен хотя бы признаков напускного. Это передалось Мите, который, по мнению тети Маши, тоже не скрывал о себе ничего дурного и не показывал себя лучше, чем есть.
Честным работягой советской юстиции знали Егора Петровича и в годы разгула нэповских растрат и спекуляций, и во времена раскулачивания, когда в него дважды стреляли, и в Отечественную войну. Вечный обитатель маленьких домиков районной прокуратуры, был он в то же время и непременным участником читательских конференций в сельских клубах; копался в книгах в красноармейских библиотечках, любил старинные песни и даже подыгрывал себе на гитаре. Любил урвать часок среди работы и вместо обеда и сна забежать в кино. И не то чтобы увлекался любимыми актрисами или предпочитал ковбойские фильмы, — нет, просто нравилось ему ввалиться с толпой в узкие двери кинозала, найти второпях свое место в тесных рядах и ожидать вместе с мальчишками, когда погаснет свет. В предвоенные годы нравились ему летние сборы комсостава — нравились, как ни странно, «равнение направо» и «повзводно шагом марш», нравилось петь в ротной колонне пасмурным утречком по дороге в офицерскую столовую. А в послевоенные годы, когда приходилось часто выезжать в командировки, любил он потолкаться по базарам, вокзалам, зайти в первый попавшийся ресторанчик третьего разряда, послушать баян. И ненавидел одиночные гостиничные номера со следами пребывания неизвестных людей, с которыми никогда уже не придется поговорить. Не очень-то огорчало, когда свободного номера не оказывалось и доставалась койка в многолюдной комнате: лишь бы не храпели, черти.
В своем рабочем кабинете Егор Петрович был строг с людьми, как и соответствовало его должности. Но Марье Сергеевне он казался человеком робким и неуверенным в себе. В то же время она помнила, как однажды, несколько лет назад, когда областной прокурор спросил Егора Петровича на совещании, как он понимает свое дело, в чем заключается его главная забота в жизни, прокурорский интерес — областной прокурор был кавказец и сказал «интэрэс», — Егор Петрович подумал-подумал и ответил: «Чтобы люди крепче били молотом и чтобы плуг глубже входил в землю». Сказать-то сказал, а потом долго конфузился, было неловко перед товарищами: уж очень декларативно, на фразу похоже. Но, в самом деле, ведь ради этого в своем сельском районе, да и повсюду, где ни работал, Егор Бородин следил за тем, чтобы семена не растащили воры, чтобы в совхозных садах проредили кроны, чтобы пароходы шли по графику.
Не зная многих подробностей прокурорской работы, Марья Сергеевна прекрасно понимала, что поэзия этой профессии заключается для Бородина в том, чтобы закон был не только барьером, предохраняющим от преступлений, а был рычагом, поворачивающим, двигающим жизнь вперед.
Как давно это было, когда Маша ревниво и тайно приглядывалась к привычкам и склонностям зятя! Не сразу понял Егор Петрович в те молодые годы, что Марья Сергеевна влюблена в него, не сразу понял, что она скрывает все от самой себя лишь потому, что ни разу не посмотрел он на нее как на женщину. Он очень любил Катю и никогда не раскаивался в своем выборе. Маша это понимала и тогда, когда в арзамасском ресторане на масленой Катя сидела нарядная, веселая, а Егорушка в вельветовой толстовке глядел на нее, как добрая большая собака; и когда много лет спустя Маша навестила их в кубанской станице и, несмотря на тревожное время, нашла, что у них уютно в хате; по вечерам при плотно запертых ставнях гасили лампу и сидели у печки.
Все долгие годы, пока Бородины ездили из края в край, Марья Сергеевна оставалась в Арзамасе одна. Она много работала в школе. Стародевичьи причуды не миновали ее. Впрочем, она понимала, что характер меняется от одиночества, и не без юмора шла навстречу своим причудам. Началось с невинного коллекционирования кактусов. Однажды ни с того ни с сего она отказалась ассистировать на экзаменах по немецкому языку в пехотном училище, где преподавала французский. Потом завела кота, стала умиляться на его мохнатые лапки, «широкомордие», даже на тембр мурлыканья, рассказывала в учительской, что кот Никита ждет ее к определенному часу на форточке. Потом появилось отвращение к хоровой музыке, и она убегала гулять под дождем, если соседи включали радио.
Тем временем у Бородиных родился сын. Они переехали с Урала в Белоруссию, сменили областной центр снова на район. Катя с увлечением принималась за разные дела и без сожаления их бросала. Насадила мичуринский вишневый сад при доме — уехали. Взялась заведовать сельской библиотекой. Неожиданно в компании мужниных товарищей увлеклась охотой с подсадкой и поздней осенью простудилась на болоте. Воспаление легких распознали поздно, дороги были размыты дождями, и оказалось — спасти невозможно.
Марья Сергеевна, вызванная Егором, приехала спустя две недели, по первопутку. Когда она увидела толстого серьезного Митьку, которому едва исполнилось четыре года, он ей понравился; но полюбила она его не сразу и поначалу никак не могла бы предположить, что пройдет полгода — и она не только возьмет мальчишку в большой южный город, где жила последнее время, но и привяжется к нему всем сердцем.
В отчаянно тяжелое для Бородина время Марья Сергеевна оказалась настоящей спасительницей. Егор Петрович и теперь, на пятом десятке, когда глубже и вернее судишь о прожитом, не желал бы себе ничего в жизни, кроме Катиной любви; но как он был благодарен Марье Сергеевне за то, что Митя полюбил тетку, как родную мать! Он был благодарен ей за сына, а она не нуждалась в благодарности: тут не было никакой ее жертвы, она душевно расцветала и хорошела с каждым годом, чувствуя себя опорой для людей, которые ей дороги. Наконец-то у нее появилась семья! Она ничего не требовала от Егора Петровича, — даже мысли не было, чтобы как-то заново сложить несложившуюся женскую судьбу. У нее семья! Она не выклянчила ее, не приняла как подаяние — к ней пришли и попросили помощи. И она сумела воспитать Митю.
В тот день, когда сиротство чужой девочки заставило задуматься Марью Сергеевну, она была взволнована, как в годы юности. В первый раз ее разговор с Егором касался не повседневных забот о Митиных штанишках, учебниках или служебных мелочах, а — хоть и без слов — первой любви, того, что окрыляет юность или грозит непоправимыми, ломающими жизнь последствиями, — а, значит, касался и далекого прошлого, взаимных ошибок, настоящих или мнимых. Оля Кежун, с ее кокетством и непоследовательностью, теперь, когда речь зашла о том, не взять ли девочку в семью, напомнила ей покойную сестру.
А Егор Петрович, честно решавший трудную задачу, понимал состояние Марьи Сергеевны, старался поберечь ее в разговоре и только нет-нет да по-мужски посмеивался про себя странностям беседы, у которой такая простая с виду поверхность и такая сложная — «не разбери-поймешь» — глубина.
— Однако Митя загулял. Вымокнет, черт! — говорил Егор Петрович в ту самую минуту, когда Митя расставался с Олей во тьме сарая.
Вот уже полчаса дожидаясь сына, он наблюдал в окно при свете молний, как ливень заливает асфальтированный двор, вернее сказать — «внутриквартальное пространство», как никнут кроны низеньких яблонь за палисадником в центре двора. А только что запад был красным; вполнеба — не то закат, не то зарево доменных плавок; там, вдалеке, сеялся косой дождь лиловыми полосами, а над городом шли белые облака или облачные просветы в вечерних косматых тучах. Потом совсем стемнело, а Мити все не было. Начался ливень с громом и молнией. Ранняя южная гроза.
Позади Егора Петровича, во второй освещенной комнате, бродила Марья Сергеевна. Она вошла в Митину комнату с одеялом и подушкой для Егора Петровича.
— Ты как будешь спать, головой к окну? — спросила она, расправляя матрас, брошенный поверх тахты.
Он знал, что этот вопрос всегда доставляет ей удовольствие, и в каждый приезд по-новому назначал место подушкам.
— Пожалуй, головой к окну… Да, Оля, Оля. Ольга Кежун… Недавно у нас в слободе умер народный судья Иванов. Ты его знала. И вот дочка его пришла в школу, а там драматический кружок что-то готовил к празднику. Минута в минуту пришла и сообщила: «Я не могу репетировать». — «Почему?» — спрашивает учительница. «У меня умер батя». Пришла аккуратно, предупредила и ушла. Дисциплинированная!
