Николай Вирта - Одиночество
Сашка Чикин начал было шуметь про позор и про всякое такое, но его живо остановил Листрат:
— Ты нас, дурак, трусами не ругай. Нас партия учит, что иной раз отступать не стыдно. Тут разговор короткий: укрепимся с коммунарами всей нашей округи в Токаревке или Мордове, не дадим бандюкам перехватывать линию и без хлеба оставлять армию и города. Ежели кто жен тут боится оставлять — бери с собой. Организуемся в коммунистический отряд. Сбор тут же через три часа.
Краснорожий Федька плелся за отцом и хныкал:
— Пес старый, сам едешь, а меня тут оставляешь! Папаня, а папаня! Пусти в разведку!
— Молчи, дурак! — цыкал Никита. — Разведчик, матери твоей черт!
— Вон Ванька Фруштак одних со мной годов, а к Сашке Чикину в разведку записался.
— Цыц, говорю!
Впрочем, вернувшись домой, Никита Семенович объявил жене, что они с Федькой уезжают в Токаревку и будут воевать. Жена набросилась на него с проклятьями и угрозами, но на этот раз Никита Семенович взял верх: жену обругал и заставил ее собрать ему и Федьке добришко и запас еды.
Листрат по дороге домой зашел в сельсовет, поговорил о чем-то с сельсоветчиками, вышел оттуда в дурном настроении, сердито снял красный флаг, что висел над дверью, бережно освободил его от палки, спрятал за пазуху и зашагал по селу. Путь его лежал мимо белокаменной пятистенки Сторожева, обнесенной высоким забором, с крыльцом, выходившим на улицу. На приступках крыльца сидели Андрей Андреевич, Фрол Петрович и Лешка. Только что отзвонили в церкви — кончилась воскресная вечерня. Фрол Петрович истово перекрестился. Андрей Андреевич последовал его примеру, а Лешка задумчиво наигрывал что-то печальное на гармошке.
— Здорово, отцы! — приветствовал их Листрат. — Братишка, здорово! — Он присел на приступку.
Фрол Петрович кивнул ему холодно. Андрей Андреевич жалобно сказал:
— Эх, курнуть охота!
— Лопух курю, — отозвался Листрат, протягивая Андрею Андреевичу кисет. — Желаешь?
— Настоящего бы теперь курнуть, — мечтательно заметил Андрей Андреевич, занимая у Листрата щепоть табаку.
— Теперича коммуния вывела, что лопух для курева пользительней, — с ехидством проговорил Фрол Петрович.
— Вот Антонов придет, уж он вам даст табачку понюхать, — в тон ему ответил Листрат.
— Ну, это ты напраслину плетешь, — враждебно бросил Фрол Петрович. — Кругом слух идет, Антонов человек вполне подходящий. Коммунию вашу не любит, это точно. И разверстку, мол, долой. Довели вы нас до точки, хоть не сей и не паши… Ни тебе одежки, ни тебе гвоздя. Телегу смазать нечем. Па-атеха!
— Тяжко, того-этого, тяжко! — вздохнул Андрей Андреевич.
— А кто говорит, весело? — задумчиво молвил Листрат. — Поди сядь на место Ленина, поворочай мозгами, когда кругом генералы да атаманы и все буржуи в мире за них. Седьмой год воюем…
— Кубыть мы ее зачинали, войну-то? — гневно проговорил Фрол Петрович.
— Да ведь и не мы, — уколол его Листрат. — Вам тяжко? Верно. А рабочим каково! Все тяготы на себе несут. Ну и вы пожмитесь. Армию-то надо, поди, содержать, народ рабочий кормить. Да без разверстки нам бы давно каюк был! Опять бы урядники да земские на шеи сели. Не забыли еще о таких зверях?
— Вона Антонов, болтают, облегчение обещает. — Фрол Петрович строго-настрого наказал Андрею Андреевичу и Даниле Наумычу не болтать, что они по тайному решению мира были три месяца назад в Каменке. — Землю, мол, у совхозов отберем и — мужикам.
— Землю! — усмехнулся Листрат. — Попомните мое слово: первое, что Антонов сделает, — землю Сторожеву отдаст. Землю Сторожевым, заводы буржуям. Погодите, слезами и кровью разольются реки на Тамбовщине от этого вашего Антонова.
— Чего уж там! — вспыхнул Фрол Петрович. — Разлились реки кровушкой. Горючими слезами исходит Русь. Косяками людей на войны гоните. Молчал бы! Нет у нас веры вам. Уходите!
На крыльцо с самоваром вышла жена Сторожева Прасковья, красивая, но расплывшаяся. Поставив самовар на стол, она прислушивалась краем уха к разговору. Говорил Листрат.
— Ладно, Фрол, жди Антонова. Только не пришлось бы тебе от него слезами обмыться. — Листрат помолчал и обратился к брату: — Слышь, Лешка, беднота, коммунары со мной в красные партизаны уходят. Иди с нами.
— Мне и тут хорошо, — пробормотал Лешка.
— Кулацкий дом твое ли гнездо? — печально прозвучали слова Листрата.
— Ништо, — заносчиво сказал Лешка. — Я вольная пташка.
— И вольных пташек в клетку запирают. Сторожев за землю будет драться, ты за что?
Лешка мрачно молчал. До войны ли ему было? А Наташа? Бросить ее? Шалишь!
— Ладно, Лешка, — Листрат поднялся, — поймешь когда-нибудь нашу правду, да не поздно ли будет? Прощай! Мать береги. Прощайте, мужики!
— Иди, иди! — крикнула Прасковья. — Нечего сманивать. Лешка, ты чего расселся? Или делов нету?
— Поди, нынче воскресенье. Скотине и то отдых дают, — зло бросил Лешка.
— Дак то скотина! Иди, корм скотине пора давать!
— Ну чего ты на него, Прасковья, лаешься? — вступился за брата Листрат. — Не век же ему в хлеву сидеть.
— Нанялся — сиди! — фыркнула Прасковья.
— Ох, укоротим мы вас! — рассмеялся Листрат.
— Успеешь ли, укрощатель? Ты, видать, собралси куды-то. Из церквы шла, видела, как флаг с сельсовета сымал.
— Против рожна не попрешь. А с флагом этим против твоего хозяина в бой пойдем. Вернемся — повесим. — Намек прозвучал слишком явственно, чтобы Прасковья не поняла его.
— Кого?
— Понимай сама.
— Иди-ка ты, пока цел! — оборвала его Прасковья и ушла в дом.
Листрат попрощался с Лешкой, тот побрел во двор. Листрат, не желая встречи со Сторожевым, фигура которого показалась вдали, ушел. Сторожев небрежно кивнул головой мужикам, осадисто ступая, взошел на крыльцо. Прасковья, только что выплывшая с Колькой и посудой, приняла у мужа праздничную поддевку, фуражку, палку, отнесла в избу и снова вышла на крыльцо. Сторожев посадил на колени белоголового шустрого Кольку. Жена заварила чай и налила ему большую расписную чашку. Колька потянулся за сахаром.
— Дай кусок, папаня! — капризно захныкал он.
— На, на, ешь, сынок! — Сторожев дал Кольке кусок сахару, прижал к себе. — Эк ты шустрый стал! Сахару ему дай! — Он блаженно улыбался. — Все отдам, Коленька, все тебе, милок, оставлю! Старших выделю, а эту избу и землю округ Лебяжьего тебе… Ешь, ешь сахар, это пользительно.
Прасковья пробурчала что-то о баловстве. Андрей Андреевич, тяжко вздохнув, заметил:
— Сахар! Мои-то годов пять его не нюхали.
— Ты чего там бормочешь, Андрей? — спросил его Сторожев.
Андрей Андреевич скинул шапку и, босой, тщедушный, столбом стал перед Петром Ивановичем.
— К тебе я, сосед. Озимое сеять нечем, выручи бога ради.
— Ходют, побираются, — зло прошипела Прасковья.
— А ты, мать, не ори на него, — остановил ее Сторожев. — Он хоть и бедный, а свой. Бедных бог велел любить. А вдруг разбогатеет? Всяко бывает. Да и я же к нему с поклоном. — Петр Иванович говорил серьезно, без видимой издевки. Потом сказал: — Ладно, уважу. Вспашу и посею, а что уродится — пополам.
— Побойся бога, сосед, — вмешался Фрол Петрович.
— Так пущай в Совет идет, — равнодушно посоветовала Прасковья.
— Совет! Хватилась, — уныло пробормотал Андрей Андреевич. — Нету у нас Совета. И коммуния наша в Токаревку вечор уходит. Антонов, болтают, вот-вот у нас объявится.
— Вона что! — притворно удивился Сторожев. — А я с этими разъездами по лошадиной части вовсе от села отстал и что в Двориках делается, знать не знаю.
— Дак как же, Петр Иванович? — тянул Андрей Андреевич свою скорбинку.
— Ладно, — миролюбиво сказал Сторожев. — Сойдемся на трети, как есть ты свой.
— Ох, добёр ты стал сам, ох, добёр! — со слезой подпустила Прасковья.
— Чай, тоже крестьянин, — важно ответил Сторожев. Он ссадил с колен сына. — Иди баиньки, Коленька. О господи, бог напитал, никто не видал! — Сторожев отодвинул чашку, истово перекрестился, пересел на приступку к мужикам.
Прасковья увела Кольку.
Молча сидели мужики, всяк думал о своем. Темнота сгущалась, вечерние тени исчезали, лишь горел вдали церковный крест да пламенел горизонт. Где-то послышалось гнусавое пение; пели что-то божественное, жалобное. Сторожев внимательно прислушался.
— Странники, что ли? — Он сладко зевнул.
— Ох, развелось их! — Фрол Петрович вздохнул. — Обнищала Русь, вовсе обеднела, и не спорьте со мной. Скоро ль конец нашей беде будет, сосед?
— Всяко может быть, всяко, — загадочно ответил Сторожев, все еще прислушиваясь к молитвенному пению.
— Объявился Антонов, — тоскливо продолжал Фрол Петрович, — прельстил нас словами своими, три месяца, почитай, прошло, как мы в Каменке были, а о нем только слухи бродят.
