Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый
Досадуя на себя, Мурат сказал:
— Перестарался, друг. Во время работы докладывать не положено.
— Есть, товарищ командир! Окоп готов, только и осталось, что подкосить фрицев под корень.
Мурат спрыгнул в окоп.
— Похоже, они собираются добровольно лечь под твою косу. Все от тебя зависит. Вожак верблюдов, который не перешел брода, от срама не убежит. Помни!
Мурат, обследовав ячейку, сказал:
— Сработано неплохо. Теперь дело за тем, как воевать будем.
— Жангабыл, помню, говорил: если бить без передышки, то самого бога доконать можно. Я так думаю, что фашисты тоже не камни, — ответил Картбай.
Мурат снова мучительно вспоминал, где же он встречал этого человека. Фамилия Кулбаев ничего ему не говорила. Он спросил напрямик:
— Как тебя зовут?
— Отец назвал Картбаем. — Боец с хитроватой улыбкой смотрел на Мурата.
— Я где-то встречал тебя.
— Легко может быть. Находимся в одном батальоне.
Мурат чувствовал, что боец недоговаривает, но не настаивал. Отойдя, он проверил зону обстрела. Пулеметная точка ему понравилась, и он одобрительно кивнул Ержану. Потом, выпрыгнув из окопа, стряхнул с себя комья глины и повернулся к Кожеку:
— Как чувствуешь себя, Кожеке?
Почтительное обращение требовательного командира польстило Кожеку и чрезвычайно изумило его. Он застыл с занесенной за плечо лопатой, но тут же опомнился и ответил:
— Грех жаловаться, товарищ капитан.
— Здорово ты нас напугал, когда отстал от поезда. Правда, потом нашелся. Теперь попробуй нагнать страх на немцев.
Мурат обошел с Ержаном почти весь взвод. Бодрое настроение не покидало капитана: он весело подтрунивал над бойцами, перебрасываясь с ними шутками. Одних похлопывал по плечу, другим выговаривал. Ержан коротко и ясно отвечал на все его вопросы. Настроение командира, особенно в напряженные дни, легко передается людям.
Наконец Мурат сказал Ержану:
— Хорошо поработали. Окопы надежные. Теперь собери всю роту. Побеседуем немного перед боем.
Мурат умел говорить и знал это. Он чаще других командиров выступал перед бойцами. Порой он был не прочь щегольнуть своей речью, которая текла легко, плавно, напоминая поток, играющий под солнцем. Но это не был внешний блеск. Мурат не терпел пустых слов. Ержан часто его слышал, понимал, что Мурат долго вынашивал в себе каждое свое выступление перед бойцами, обдумывал и взвешивал каждое слово, которое произнесет. И вместе с тем он знал тайну интонаций, пауз и жестов, знал эффект точно найденного слова, которое у опытного и умелого оратора всегда звучит так, словно родилось только здесь, в присутствии слушателей. Этими секретами живого, нескованного слова Мурат пользовался охотно.
Сейчас, выступая перед ротой, комбат начал с шутки. Он хотел, чтобы люди, уставшие после работы, забыли об усталости, и это ему удалось. В глазах людей появилась решительность, они ждали главного в его речи, были готовы к этому главному и жаждали его услышать.
— Время подготовки прошло, теперь начинается бой! — сказал Мурат, и его кулак рассек воздух. — Начинается настоящая, трудная и трудовая война. Я не оговорился. Война — это повседневный героический труд, требующий всех сил от человека, сил и крови. Были в свое время такие, которые думали шапками закидать врага. Что-то о них больше не слышно. Может, нам придется лбом таранить броню гитлеровской армии. Оглянитесь по сторонам! — Мурат возвысил голос. — Позади, на расстоянии, которое может пролететь палка, брошенная рукой, стоит Москва. Впереди, все сжигая огнем и давя танками, движется враг. Что говорит нам Родина?
Мурат крикнул:
— Она говорит: «Грудью заслоните Москву, бейтесь до последней капли крови! Отступать некуда, эта схватка насмерть».
Ержан не мог унять дрожи. Наконец-то свалилась тяжесть, сгибавшая его плечи, тяжесть, которую он проклинал, но сам не мог сбросить. Его охватил боевой дух, он чувствовал, что способен на любой риск, на любой подвиг. В нем проснулся драчливый мальчуган. И это состояние было так чудесно, так окрыляло, что теперь он страдал от невозможности сейчас же кинуться на врага.
Вечером у Ержана выдалось свободное время. И как только он был предоставлен самому себе, страшно захотелось увидеть Раушан. С той минуты, когда она стояла, вытянувшись перед Муратом, и ее рука, поднятая к козырьку, немного дрожала, и потом, когда она побежала в санчасть в своих неуклюжих, непомерно больших сапогах, с той минуты Ержан словно прожил новую жизнь. Он так много перечувствовал за эти часы. Все перевернулось в его сознании. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Что-то новое созрело в нем, и он должен был это высказать. Уже близка ночь. Все может случиться в эту ночь на передовой, он может погибнуть, унося с собой то новое, что совершилось в нем, и Раушан никогда не узнает об этом. Он сказал Зеленину, виновато пряча глаза и путаясь в словах:
— Я... отлучусь на полчасика... э-э... схожу в штаб. Ты посиди здесь.
Опасения не найти Раушан, мучившие Ержана по дороге, оправдались. В санвзводе Раушан не было. Санитары рыли окоп в ложбине, поросшей молодыми деревцами. Коростылев дружески кивнул Ержану. Кажется, он не заметил ни порывистых движений Ержана, ни его блуждающих глаз, и ему не показалось странным, что Ержан неизвестно зачем ищет девушку в темноте, которая уже сгущалась над окопами.
Ержан скользнул взглядом по клади, сваленной на телегу. Санитарной сумки Раушан здесь не было. Он прислонился к телеге и стал наблюдать, как сильно и хватко работает лопатой Коростылев.
Подошла Кулянда.
— Просто так зашли? — нерешительно переминаясь, спросила она.
— Просто так.
Помолчав, Кулянда сказала:
— Раушан пошла в санроту.
Его подмывало спросить, когда она вернется, но он стоял и молчал.
Коростылев воткнул лопату в землю, отряхнулся и подошел к Ержану.
— А ну, поздороваемся, — и он широкой, как лопата, ладонью сжал пальцы Ержана.
— Как живем-можем, старина?
Разговор сразу принял шутливый оборот. Ержан старался казаться веселым, но это у него не получалось.
— Живем-можем, дай тебе боже, — ответил он русской прибауткой. — Вот перекурим и станем землю рыть, как сурки. Мы военные люди, старина.
Вкусно посасывая, Коростылев тянул самокрутку в палец толщиной. Огонек, вспыхивая, освещал крылья его маленького носа,
— Балагуришь, мальчик? — спросил он. — А на душе, вижу, кошки скребут. Муторно?
— Это с чего ты взял?
Коростылев добродушно засмеялся. Ержан не улыбался.
— А как же? — сказал Коростылев. — Вот я смеюсь, а ты губы поджал.
— Поджал, потому что ничего смешного нет, — проговорил Ержан, начиная сердиться.
— Ну, полно тебе, я же в шутку, — Коростылев положил свою руку на плечо Ержана.
Ержан вывернулся из-под его руки:
— Лапа у тебя... как у медведя.
— А я и есть медведь. — Коростылев неожиданно заговорил спокойно и задумчиво. — И хоть я медведь, а чувствовать способен.
— Да я тоже в шутку, — сказал Ержан, боясь в эту минуту даже самой пустой размолвки.
— Верно, мальчик. Балагурить сейчас — дело лишнее. Я вот всю финскую прошел. С первого и до последнего дня. Видал виды, и то на душе тревожно. Поначалу, конечно, трудновато тебе будет. Нет на свете ничего такого, чего бы твердый человек не перенес. Не война страшна, а непривычка к ней. Все это временное, пройдет. И такое будет: лежит с тобой рядом убитый товарищ, а ты преспокойно хлеб уминаешь. Ничего с тобой не случится, верь в свою звезду.
Ержан вдруг судорожно взъерошился, резко повернулся к Коростылеву:
— Черствый вы человек!
— Я-то? — Коростылев стоял спокойно, глубоко затягиваясь своей цигаркой. — Допустим. Но и ты научишься брать хлеб из мешка убитого. Заруби себе на носу: человеку, который целым выходит из боя, необходимо жить дальше. А война — вещь суровая. Нелегко на войне мягкому, слабому человеку. Ожесточиться надо: и к врагу, и к собственной слабости.
Все, что говорил Коростылев, вызвало в Ержане смутный протест, но он не сумел ему возразить. Коростылев бросил окурок, затоптал его. Голос его смягчился:
— Кажется, я тебя расстроил. Но ты согласись со мной в самом главном. Что самое главнее? Закалка. Сразу бери себя в руки. Стой непоколебимо, как гранит, но никогда не теряй веру в товарища. Надейся на него, верь, люби. Это сбережет тебя от смерти. Я, понятно, не идеалист, но вера — большое дело на войне.
— Я верю в победу над фашизмом, — сказал Ержан.
— В это мы все, советские люди, верим. Нелегко нам она достанется, а добудем ее. Что еще нужно солдату? Чтобы был у него где-нибудь верный человек, надежный и преданный.
— Вы говорите о любви?
— Пусть будет так. Но я не о баловстве говорю — всякие там перемигивания да переглядки. О настоящей любви речь, о той, которая даже из когтей смерти вырвет. Важно знать, что есть у тебя такой человек, которому ты всем сердцем веришь... И жизнь за него положить готов. Такая любовь, братец ты мой, иногда лучше брони бережет. Защищает она на войне человека. Ты ее в своем сердце хранишь и зря, дураком смерти не поддашься. Ранят тебя — выживешь, чтобы в сердце любовь не погибла.
