Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова
Язык с трудом повиновался. Хочешь сказать, а слова застревают. Не говорил я тогда, а бормотал что-то невнятное. Может быть, поэтому так заботились обо мне бойцы, находившиеся в этом блиндаже. Каждый старался сделать мне что-нибудь хорошее.
Надели на меня длинную красноармейскую рубаху. Рукава болтались, словно плети. Тогда кто-то предложил их укоротить. Эта «операция» была произведена не ножницами, а ножом с красивой рукояткой, которым резали хлеб.
Все принимали участие и в моем переобувании.
— Видать, ты, паренек, в пехоте служил, — произнес боец, обладавший громким голосом.
Он выкинул мои разлезшиеся ботинки из блиндажа, завернул мои ноги в теплые портянки, а потом сунул их в кирзовые сапоги. Сам же он прыгал на одной ноге, так как другая была забинтована.
Он приподнял меня, поставил на ноги и скомандовал:
— Шире шаг!
Только шагнул я, как ноги подкосились, но он вовремя подхватил меня и усадил к себе на колено.
Какой он был приветливый и шутливый! От него пахло душистой махоркой. И кисет у него был особенный. Он даже передо мной хвастался своим бархатным кисетом со словами, вышитыми на нем красными нитками: «Курите на здоровье!»
Когда он медленно завертывал цигарку, обязательно произносил:
— Какое же здесь здоровье!
Он дал мне свою зажигалку, и я играл ею. Пальцы стали послушней, и я с удовольствием то зажигал, то тушил ее.
От всех бойцов, входивших в блиндаж, пахло морозом. Они приходили такие краснощекие, здоровые, в теплых валенках, в коротких серых полушубках, со спущенными ушами меховых шапок. Снимали полушубки, ватники; даже у меня под головой лежал ватник.
Весело бывало в блиндаже. Обрадовался я, когда услышал гармошку, не губную, как у немцев, а нашу, настоящую. А когда один из бойцов заиграл на гитаре, вспомнил я артиллериста Орлова и его любимые песни.
Узнал я и о том, что совсем плохо стало немцам, покатились они вверх тормашками; не пустили фашистов к Волге. Все знали, что я сталинградец, и называли меня Геннадием Ивановичем.
Прошел всего день-два, но котелок больше не выпадал из моих рук и голова не кружилась. В новых сапогах я уже прохаживался по блиндажу. А громкий боец (даже имя его не запомнил) все сокрушался, что нет у меня настоящей заправочки. Он раздобыл для меня поясной ремень, половину которого отрезал — бритву точить. Он очень любил бриться сам и брить товарищей. Достанет из вещевого мешка зеркальце, завернутое в тряпочку, разложит свое имущество да как начнет лицо намыливать — только пена во все стороны летит.
Он больше всех расспрашивал меня про Сталинград. Я называл ему улицы, какие только помнил, а он громко, как диктор по радио, повторял их за мной.
Все красноармейцы прислушивались к нашим занятиям. Они удивлялись, что была у нас улица и Большая Франция, и Малая Франция и даже Балканы.
— Не город, а атлас мира, — сказал кто-то. Всем нравилось, что у нас в городе была Солнечная улица, Арбузная и даже Веселая.
Один боец обрадовался, когда услыхал про Невскую улицу.
— Моя река! — сказал он с гордостью.
А другой тут же заинтересовался, нет ли у нас Онежской улицы, и пояснил, что сам он с Онеги.
Когда я ответил, что не слыхал про такую улицу, он так огорчился, что пришлось мне поправиться:
— Должно быть, есть!
— То-то! — сказал он многозначительно.
Я уж не стал его спрашивать, где такая Онега. Другой красноармеец не поверил мне, когда я вспомнил и про улицу Шекспира.
Рассердился я тогда на него. Улегся на доски, накрывшись шинелью, а сам все разглядывал входивших бойцов.
Вдруг в таком же полушубке с поднятым воротником, с автоматом за плечом войдет мой отец.
Я уже дремать начал, как услыхал:
— Сюда, Соколов! Вот здесь!
Я встрепенулся, вскочил и ринулся навстречу. Задрожали губы, кровь прилила к щекам.
В блиндаж вошел Соколов, только это был не мой папа. Хоть бы чуточку был на него похож!
Лучше бы он и не приходил сюда, этот человек с моей фамилией…
Потом в блиндаж вошли две женщины. Одна высокая, в сапогах; ее длинная шинель перекрещена ремнями от кобуры пистолета и полевой сумки. Рядом же с ней была Александра Павловна. Я сразу узнал ее, несмотря на то что заострилось ее лицо. Волосы, как всегда, выбивались из-под платка, стеганая куртка расстегнута.
Александра Павловна бросилась ко мне, начала целовать.
— Вот Фекла-то будет рада! Нашелся наш солдатенок!
Я обрадовался Александре Павловне.
Высокая женщина, про которую Александра Павловна сказала, что она председательница районного Совета, записала мое имя и фамилию в свою записную книжечку. А Александра Павловна, как всегда, заторопилась.
— Вот только с делами управлюсь, за тобой приду, — сказала она.
Женщины ушли, а меня в блиндаже все стали про них расспрашивать. Я рассказал все, что знал, и Феклу Егоровну вспомнил.
Через несколько дней Александра Павловна снова пришла в блиндаж.
Громкий боец одернул мне рубашку:
— Смирно!
Встал я по стойке, а он доволен:
— Ну, теперь похож на сталинградца!
Подарил он мне на прощание кусок туалетного мыла в нарядной обертке и обрызгал тройным одеколоном. Я даже не успел глаза зажмурить.
Подпрыгивая на здоровой ноге, он все говорил, что после войны обязательно приедет в Сталинград и меня разыщет. Я в этом нисколько не сомневался — ведь он никуда из блиндажа не уходил, а столько знал названий сталинградских улиц!
Александра Павловна усадила меня в санки, погрузила на них какую-то поклажу и повезла по узкой снежной тропе, вдоль склона берега, изрытого землянками и ходами сообщения. Недавно здесь, совсем рядом, проходила линия фронта.
Я щурился от дневного света. Вдалеке что-то прогремит, потом стихнет, а земля не дрожит — успокоилась.
Тропинка вилась мимо запорошенных снегом окопов. Отовсюду торчали концы колючей проволоки.
Мы обогнали какую-то женщину с узелком в руке. Она шла пригнувшись. Александра Павловна окликнула ее, а та ничего не ответила, будто и не слыхала.
Натолкнулись мы на длинную вереницу пленных.
Александра Павловна остановилась.
Долго проходили они мимо нас.
Долго проходили они мимо нас. Такими я их еще не видел. Они все сгорбились, даже самые высокие, похожие на жерди, втягивали головы в плечи. Не шли, а еле плелись, все какие-то исцарапанные, лохматые, серые, закутанные по-бабьи в платки, маскировочные накидки, какие-то тряпки.
Александра Павловна строго оглядывала их с ног до головы. А они, казалось мне, от нас отворачиваются, а некоторые даже при этом глазами моргают…
«Как хорошо, что им так плохо», — подумал я.
Пересекли мы развороченный железнодорожный путь, где раньше мимо зеленых палисадников так весело проносились трамваи и пригородные поезда.
Вот наконец и Мамаев курган.
Александра Павловна остановилась у хибарки:
— Встречайте гостя!
В дверях появилась Фекла Егоровна. Я сразу же заметил — совсем другие волосы стали у нее: посеклись и поредели.
— Ах ты, миленький мой, и не узнала бы тебя!
И девчонки мне показались очень худенькими. Курчавая Агаша почернела, но все тараторила, как раньше. Юлька смотрела на меня исподлобья. Павлик же заметно поздоровел. Вовка одобрительно хлопнул меня по плечу. Я сразу же оценил его внешний вид. Вовка был вооружен с ног до головы: сзади болтался трофейный парабеллум, а на боку — футляр на ремешке.
— Ну что ж, Гена, молчишь? — обеспокоилась Фекла Егоровна. — Александра-то наша по всему Сталинграду таких, как ты, собирает. Может, и сестра твоя найдется.
Фекла Егоровна разводила гороховый концентрат в банке из-под консервов. Она хлопотала у большого ящика, превращенного в стол.
Я попросил у Вовки бинокль. Так захотелось мне опять посмотреть в него! Вовка не отказал.
Я вышел из домика и первым делом наставил бинокль на небо. Оно было синее-синее. Долго смотрел в небо сквозь стекла, пока от яркого света не заслезились глаза.
А потом смотрел вокруг уже без бинокля.
Все было усыпано гильзами и осколками.
Из-под снега торчали противотанковые надолбы, виднелись заржавленные, продырявленные пулями и осколками немецкие каски земляного цвета. Куда ни глянешь-стволы орудий, согнутые пропеллеры, черные трубы минометов.
Еще недавно здесь, над самым ухом, шипели снаряды. Все свистело, скрежетало, каждый осколочек нес смерть. И теперь еще все пахнет гарью и дымом.
Фекла Егоровна, Александра Павловна и Вовка вскоре ушли. Мне же поручили смотреть за малышами.
Всем нам было строго приказано никуда не выходить из домика. Но это приказание было совершенно напрасным, так как Фекла Егоровна заперла дверь на висячий замок.
Я обратил внимание на ее коричневые башмаки из темной кожи на толстой подошве с шипами. Тяжело было Фекле Егоровне шагать в такой обувке. Эти башмаки раздобыл Вовка. Он называл их итальянскими скороходами и прищелкивал языком, отсчитывая в такт шагам матери: — Раз — два — три!
