Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
Чуть не всякий раз при виде Ильмурзы Сулейману вспоминалась собственная молодость: этот взгляд уголком глаз, насмешливый перекос красиво очерченного, твердого рта, даже его свободная манера держать себя. И, несмотря на нелады последних дней между ними, Сулейман не мог не залюбоваться сыном.
— А ты что скалишь зубы, га? Хоть ты и Мурза[9], а все же молод еще смеяться над отцом.
— Никто и не смеется, отец, — сказал Ильмурза, расстегивая макинтош. — На зятя, как я понимаю, взъелся… Да, это действительно птица высокого полета. И со мной поздоровался ни так ни сяк.
Стащив наконец с себя пиджак, Сулейман с раздражением повесил его на крючок.
— С тебя и этого предостаточно, — бросил он. — Я на его месте, может, и руки такому не протянул бы.
— Представь, отец, он спутал меня с Иштуганом-абы, — сказал Ильмурза, и опять усмешка искривила его рот. — Стал привязываться: почему, дескать, не едешь в командировку…
— Дурак!.. — в ярости воскликнул Сулейман.
— Кто, я или зять? — смеясь, спросил Ильмурза.
— Оба!..
И Сулейман прошел в свою комнату. Но вскоре вернулся и сказал Нурии:
— Позвони-ка, дочка, зятю… вернулся или нет? Мне самому лучше не прикасаться к телефону — не стерплю, сорвусь, накричу…
К этому времени Муртазины уже получили директорскую квартиру.
В первый же день приезда Ильшат побывала у отца, правда, без Хасана. На все ее уговоры муж не очень убедительно отговаривался работой — необходимо сперва освоиться на новом месте, потом уже расхаживать по гостям.
Все это Ильшат и передала родным, чувствуя, что отговорки эти звучат для них столь же неубедительно, как звучали и для нее самой. Но они выслушали ее молча. И долгожданная встреча не дала радости, более того, оставила у всей семьи неприятный, тягостный осадок.
Сулейман тогда же решил про себя, что не переступит порога квартиры зятя, пока тот не явится с повинной. Но нанесенная Матвею Яковлевичу обида показалась ему до такой степени нестерпимо оскорбительной, что он забыл о своем зароке.
Нурия узнала, что Муртазин еще не вернулся с завода. Заложив руки за спину, Сулейман заметался по зале, потом, словно что-то вспомнив, распахнул дверь в комнату Ильмурзы.
Сын курил, лежа на кровати. Увидев отца, он поднялся.
Результатом их последнего крупного разговора было то, что Сулейман настоял наконец на своем. Ильмурза пообещал ему уйти из буфета, решив, что на этом дело и кончится. Но отец — вот беспокойная душа! — опять притащился и снова принялся уговаривать его вернуться в цех, к станку. Удивительно, на этот раз он совсем не кипятился, сберегал, вероятно, силы для предстоящего разговора с директором. Почуяв это, Ильмурза сказал:
— Нет, все, отец, больше не приставай. Я ведь уже не мальчик…
Но Сулейман-абзы упрямо гнул свою линию:
— Это я знаю, сынок… Пора, давно пора тебе расстаться с детскими затеями… — И, хитря, начал гладить по шерстке: — Ведь ты способный человек. Разве дело здоровому мужчине стоять за прилавком буфета, когда на то есть женщины. Все равно как гоняться на коне за воробьями. Мужчине необходимо ремесло. Да! Недаром ведь говорят: человек, у которого есть ремесло в руках, и против течения выплывает. А ты, коли захочешь… из тебя замечательный мастер вышел бы!
Тут-то Ильмурза и испортил всю музыку.
— Брось, отец! — сказал он с холодной усмешкой. — Возьми себя в пример… сорок лет на заводе отзвонил, а что-то до мастера не дослужился…
— Дурак, — перебил сына Сулейман. — Если хочешь знать, перед твоим отцом любой мастер ломает шапку… — Сулейман засновал по комнате, но она оказалась слишком тесна, не по его горячему темпераменту. Сделав три-четыре шага, он резко поворачивал и, то молниеносно закладывая руки за спину, то вдруг выбрасывая их вперед и сильно хлопая тыльной стороной одной руки по задубевшей ладони другой, все повторял: — За сорок лет… Твоему отцу стоит только захотеть, его тут же мастером поставят… Разве это плохо, что я предпочитаю работать на станке… хоть все пятьдесят. Хочу своими руками создавать что-то… Разве это плохо, а, Мурза?.. Что скажешь на это, га? Заткнул рот?
— Зря ты меня ругаешь, отец, — помолчав, сказал Ильмурза. — Это раньше гордились званием рабочего… время было такое. А сейчас… не в моде оно.
Сулейман несколько минут стоял, не произнося ни слова, мотая головой, точно оглушенный. Смуглое лицо его постепенно все больше багровело, черные глаза сузились. Ильмурза, видя, как набухают жилы на больших узловатых кулаках отца, опасливо подался назад.
— Мода-а!.. Если у тебя когда-нибудь еще сорвется с языка это дурацкое слово, я вырву твой поганый язык и отдам его тебе прямо в руки… Мода-а!.. — Сулейман весь задрожал от возмущения. — Мода нужна, когда шьют платья девушкам или когда такие вот щеголи, как ты, выбирают себе шляпу!.. Если хочешь знать, жизнь и прежде держалась на рабочем, и сейчас на нем держится, и впредь будет держаться! Потому что он коренник… он тянет воз жизни. А ты… ты даже в пристяжные не годишься, все в сторону норовишь… А почему? Да потому, что голова у тебя забита всяким мусором, пережитками, как по-книжному говорится… — И он сильно хлопнул ладонью о ладонь. — Факт!
Ильмурза молча упрямо покачал головой. Но Сулейман по глазам прочел, о чем он думает.
— Да, да!.. Будешь лоботрясничать, всякое может случиться… Не смотри, что ты сын потомственного рабочего. Сорняк — он везде растет.
Сулейман теперь насквозь видел сына.
«Гончар бьет своего сына прежде, чем тот разобьет горшок. И мне бы следовало малость пораньше начать учить тебя уму-разуму. Эх, маху я дал!..»
Сулейман повернулся на носках, скрипнув сапогами.
— Думаешь, один ты мудрец, а у других ум за дверьми остался, га?.. Как бы не так! Ты только мне не сознаешься, а мозги-то у тебя крутятся в одном направлении. — Огрубелым пальцем он показал, как скользит рыба в воде. — Как бы тишком-молчком нырнуть куда поглубже, пока людям трудно, а придут хорошие времена — и ты всплывешь. Ляжешь и будешь себе поплевывать в потолок.
После подобных перепалок Сулейман невольно сравнивал Ильмурзу со старшим сыном Иштуганом. В чем ошибка? Чего недоглядел? Оба ведь без рубашек родились. Правду говорят, на дураке рогов нет, а то бы каждый сказал — вон дурак идет.
В комнату вбежала Нурия. Она уже успела сменить лыжные брюки на платье и надеть белый передник. Перевязанные лентой черные косы дугой свисали на спину.
— Где Гульчира? — сухо спросил отец, выходя от Ильмурзы.
— У нее сегодня вечерний университет.
— А невестка?
— Ушла в консультацию.
— Готова ванна?
— Сейчас, папа, греется. — Нурия юркнула в ванную комнату. Потом принесла чистое белье, полотенце, недоумевая, чем так расстроен отец, из-за чего опять схватился с Ильмурзой.
Вода нагрелась, и Нурия позвала отца. Заметив, что он все никак не успокоится, она мягко вполголоса сказала:
— Полно уж, папа, перестань волноваться. И, пожалуйста, потише в ванной, Иштуган-абы работает.
— Иштуган разве дома? — перебил ее отец.
— Давно уже. Это ты сегодня что-то запоздал. Иштуган-абы просил передать, чтобы ты зашел к нему, как вернешься.
Нурия знала, что отец больше, чем с кем-нибудь, считается с Иштуганом и даже чуточку побаивается его, поэтому она, как и все остальные женщины в семье, стоило отцу начать горячиться, старалась ввернуть словечко об Иштугане.
— Шш-ш! — замахал на нее Сулейман, когда Нурия, уронив горячую крышку, заплясала возле плиты, тряся обожженным пальцем. — Руки, что ли, отсохли?..
Нурия подставила палец под струю холодной воды.
— Сильно обожгла? — забеспокоился Сулейман за любимицу.
— Пустяки. Уже не больно…
Сулейман сунул руку в наполненную ванну. Любил старик попарить косточки. Умница Нурия, горячей воды налила.
Сулейман попросил Нурию еще разок позвонить зятю и, войдя в белую ванну, погрузился в приятно горячую воду. Закрыл глаза. Все показалось ему в эту блаженную минуту незначительным, даже мелким: и грубость зятя, и обида Матвея Яковлевича, и собственная горячность, и Айнулла, и Ильмурза… Вода чудесным образом снимала давящую на плечи усталость, как бы смывала раздражение, кипевшее в груди. Он прислушался: неугомонное сердце постепенно успокаивалось, билось ровнее.
«Старый волк прокладывает стае дорогу… И верно, кто же, как не я, покажет детям дорогу, — размышлял, закрыв глаза, Уразметов. — Одно помнить надо: кто без ума берется — дерево ломает. Нет, прежде чем идти к зятю, надо поостыть». И он с глубоким наслаждением стал почесывать короткими жесткими ногтями, под которыми набилось машинное масло, мускулистую, обильно покрытую черным волосом грудь.
Минут через двадцать, вытирая на ходу лицо и голову мохнатым полотенцем, Сулейман показался из ванной. Его смуглое лицо раскраснелось, черные усы и стриженная под машинку, не тронутая сединой голова были еще влажны, отчего казались еще черней.
