Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Эй вы, дармоеды, лодыри, почему простаиваете?! — и, лихо подскочив к Погорельцеву, который попробовал возразить что-то, хлестнул его по щеке.
Погорельцев едва сдержал себя, хотя мог бы одним ударом прикончить Ярикова.
— Ты, хозяин, языком тренькать тренькай, а рукам воли не давай! — сказал он с угрюмой угрозой. — Запомни, — тебе же лучше будет; перед тобой люди, а не чурки стоят!..
Тонкие губы Ярикова презрительно передернулись. Смешно подпрыгнув, он еще раз замахнулся на Матвея. Тут Сулейман не выдержал. Оттолкнув в сторону пузатого мастера, охранявшего хозяина, он схватил Ярикова одной рукой за воротник, другой за штанину, поднял в воздух и, не обращая внимания на визгливую брань его и вопли, зашагал к полыхавшим вагранкам, в которых клокотал расплавленный чугун.
Все оцепенели. Шляпа хозяина, его разбитое пенсне валялись на полу. Еще мгновение, и разъяренный Сулейман бросил бы хозяина в вагранку. Багровые отсветы жаркого огня уже лежали на лице Ярикова. Он беспомощно сучил ногами, вереща, как боров под ножом.
— Сулейман, опомнись! — в один голос закричали Матвей и Артем.
— Уступать извергам?.. Уступать всякому негодяю, которому вздумается издеваться над нами, га? Нет, в вагранку их, всех в вагранку!..
Едва удалось остановить разъярившегося Сулеймана.
Когда за ним пришли жандармы, он, несмотря на настойчивые увещания товарищей, и не подумал прятаться. Сулейман схватил длинный железный прут и, рванув на себе ворот рубахи, закричал:
— Не подходи близко, в лепешку расшибу! Стреляйте издали! — И, увидев, что жандармы растерялись, сам пошел на них, высоко занеся железный прут над головой.
Не так-то легко было жандармам связать и увести разъяренного Сулеймана.
С той давней поры за ним и осталось прозвище — «Сулейман — два сердца, две головы». С годами Сулейман, ясное дело, поутих. Но все же лучше было его не сердить.
Сегодня после смены, не помывшись как следует, Сулейман заспешил в заводоуправление, но директора в кабинете не застал. И неизвестно было, когда он вернется. Перепугав секретаршу с крашеными лимонно-желтыми волосами и столь тонкой талией, что, казалось, достаточно порыва ветра, чтобы она переломилась надвое, Сулейман, поминутно чертыхаясь, прождал в приемной около часа и наконец, махнув рукой: «Э, да провались он ко всем чертям!» — решил отправиться домой.
Не разбираясь, где яма, где лужа, летел он, как стрела, выпущенная из туго натянутого лука. И вдруг остановился точно вкопанный. На дворе голосила старуха заводского вахтера Айнуллы:
— Ой, мамочки, смотрите-ка на него, старого дурака! Куда забрался людям на посмешище?.. На сарай вместе с уразметовским ахутником… и гоняет себе голубей, негодник! Слазь, говорю, пока шею не сломал, старье проклятое! Вот я тебе повыдеру волосы-то, мужлан!
Сулейману сразу все понятно стало. «Уразметовский ахутник» — это его младшая дочь Нурия, «старье проклятое» — дед Айнулла.
Сулейман вошел во двор. В голубом небе, словно купаясь в розоватых лучах вечернего солнца, парили голуби. Щуплый дедушка Айнулла, сменив рабочий костюм на стеганый камзол-безрукавку, из-под которого виднелась длинная белая рубаха, стоял на крыше сарая и, откинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, следил за полетом голубей. А Нурия в лыжных брюках и светлой кофточке, забросив на спину тяжелые черные косы, стояла еще выше, на самой голубятне, и, помахивая длинным шестом с тряпицами на конце, лихо свистела, ничем не хуже любого мальчишки.
Они были так поглощены своим занятием, что даже не оглядывались на исходившую криком старуху. А та, выскочив как была на кухне — с засученными выше локтя рукавами и подоткнутым подолом, — в бессильном гневе трясла иссохшей, как липовая кора, рукой, хрипло пища, словно голодный галчонок в гнезде. Ее движения со стороны были так потешны, что Сулейман, несмотря на дурное настроение, расхохотался.
— Камнем, камнем запусти в них, проклятущих, Абыз Чичи! — басовито прогудел он.
Настоящее имя старухи было Гайниджамал, но все, и даже Айнулла, проживший с ней жизнь, звали ее Абыз Чичи. Как-то, это было очень давно, к молодому еще тогда Айнулле приехала родственница с ребенком. Она-то и научила своего малыша называть его жену, как это принято было на родине Айнуллы, Абыз Чичи, что означало: «Тетя, дающая игрушки». С тех пор и прилипло к старухе это прозвище.
— Ай, осрамилась!.. — ахнула Абыз Чичи, увидев Сулеймана, и, прикрыв лицо концом платка, засеменила прочь.
— Нурия! — окликнул Сулейман дочь.
Очень похожие на отцовские, большие черные и лучистые глаза девушки сверкали, смуглые щеки разрумянились, ноздри трепетали.
— Марш домой! — хмуро приказал Сулейман.
Никогда Сулейман так сердито не разговаривал со своей младшей дочкой, любимицей. Нурия тотчас смекнула, что отец не в духе, и, бросив шест, одним махом спрыгнула на крышу сарая. Второй прыжок перенес ее с довольно высокого сарая прямо на землю. Перебежав двор, она исчезла в подъезде.
— И ты, Вахтерулла, пожалуй-ка сюда, — сказал Сулейман тем же сердитым тоном. — Слово есть к тебе.
Но дедушка Айнулла не торопился исполнять его приказание. Улыбаясь, он подошел к краю крыши и присел на корточки.
— Мне очень тяжело лазить бесплатно, я не так прыток, как ты, крылышко мое, Сулейман. Дух спирает. Если твоя просьба не очень велика, скажи оттуда. По крайней мере хоть один раз в жизни поговорю сверху с человеком, который выше меня. Хе-хе-хе!
Сверкнув черными глазами, Сулейман нетерпеливо шагнул к сараю.
— Зачем опозорил Матвея Яковлича в проходной, га? Ну, отвечай!
С круглого морщинистого лица дедушки Айнуллы мигом слетела добродушная улыбка. Он выпятил грудь, словно петух, готовый вступить в бой.
— Попробуй-ка сам, — ткнул старик указательным пальцем в Сулеймана, — прийти завтра без пропуска. Так я тебя и испугался… Воображаешь, если ты Сулейман — отчаянная голова, так я сразу и распахну тебе все двери!.. Если хочешь знать, Сулей, Айнулла такое не только что другим, самому себе не позволит!
Правда ли, нет ли, но заводские старожилы рассказывали, будто Айнулла, забыв однажды дома пропуск, приказал своему сменщику не допускать вахтера Айнуллу к вахте, а вызвав караульного начальника, попросил его отправить Айнуллу домой за пропуском.
Сулейман зло усмехнулся.
— Можешь сколько угодно не допускать на завод вахтера Айнуллу — небольшая шишка. А Матвея Яковлича обязан был пропустить.
— Почему это? — удивился Айнулла. — Меченый он, что ли? Пустое говоришь, Сулей, и слушать не желаю.
Старик с неожиданной легкостью поднялся с корточек и показался вдруг Сулейману недосягаемым. Пока Уразметов собирался с мыслями, Айнулла зарядил:
— Я тебе, Сулей, — по-детски короткой рукой показал он на сапоги Сулеймана, — разве говорил когда-нибудь: не обувай сапоги, а надевай ичиги? Твое дело резать железо, мое — у дверей стоять. Что поделаешь, коли великий аллах втемную, без разбора, приложил такую печать на мою судьбу. Попробовал бы я со своей бестолковой головой сунуться в твое дело, разве ты не выпроводил бы меня, разлюбезно пнув в мягкое место? И правильно бы сделал.
Он поднял брошенный Нурией шест и замахал им, словно хотел показать, что разговор закончен.
Увидев, что не столковаться ему с этим тощим, словно осенний цыпленок, старичишкой, а главное — почувствовав свою неправоту, Сулейман, больше злясь на самого себя, погрозил пальцем: «Погоди, проучу я когда-нибудь тебя!» — резко повернулся и ушел.
Обычно Сулейман, возвращаясь с работы, вносил веселое оживление в дом Уразметовых. Жизнерадостный, неугомонный, он любил шутку и смех. Этот старый рабочий притягивал к себе сердца, даже когда гневался. И потому вспышки его проходили без ущерба для семейного мира. Но сегодня он вернулся в свирепом раздражении, как горе-батыр, с позором побежденный на сабантуе и способный с тяжкой обиды выкинуть что угодно.
— Эй, кто там есть! — подал он голос еще с порога. — Нурия, Гульчира!.. Куда пропали? Готовьте теплую воду и чистое белье. Иду к новоиспеченному директору.
Он с силой рванул с себя короткий пиджак, казалось, вот-вот оторвет рукава.
— Небось узнает меня… А нет, так заставлю узнать!
Едва он успел высвободить из пиджака одну руку, как услышал, что кто-то шарит ключом в замке двери. На пороге, насмешливо улыбаясь, стоял смуглый красивый молодой человек с серой шляпой в руках. Это был Ильмурза.
— Что случилось, отец? Кого опять собираешься песочить?
Чуть не всякий раз при виде Ильмурзы Сулейману вспоминалась собственная молодость: этот взгляд уголком глаз, насмешливый перекос красиво очерченного, твердого рта, даже его свободная манера держать себя. И, несмотря на нелады последних дней между ними, Сулейман не мог не залюбоваться сыном.
