Владимир Успенский - Неизвестные солдаты
— Вот это да! — произнес Игорь. — С виду пьеса как пьеса, а за ней целая эпоха скрывается…
— Многое за ней стоит, — согласился Порошин. — Это я тебе для будущего, как историку, рассказываю. Таково мое мнение. Но это не для разговора с бойцами.
— Да вы что, дураком меня считаете? — обиделся Игорь.
— Нет, просто предупреждаю. Знаешь, как у Шекспира: держи подальше мысль от языка, а необдуманную мысль — от действий… Эти мысли еще крепко обдумывать надо.
— Понимаю, Прохор Севастьянович, у меня ведь тоже голова есть.
— Она у тебя пока вихрастая, — засмеялся генерал. — Ты ее береги, после войны такие головы очень нужны будут. — И продолжал без видимой связи с предыдущим, следуя каким-то своим мыслям: — Рокоссовский теперь под Сталинградом… Лучшие кадры туда собирает.
— Чуйков, который в самом Сталинграде, он тоже из боевых генералов? — спросил Игорь.
— Да, ему знаний и опыта не занимать, — кивнул Прохор Севастьянович. — И начальник штаба у него такой, что обыщешься — не найдешь. Генерал-майор Крылов, который Одессу и Севастополь оборонял. У Крылова опыт уличных боев богатейший. Его рука там основательно чувствуется…
Зазвонил полевой телефон. Порошин снял трубку:
— Да? Вернулся? Нет, не сплю. Давай, жду.
Игорь догадался, что Прохор Севастьянович говорит с комиссаром. Хотел уйти, но генерал задержал его — втроем веселей.
Комиссар пришел тотчас, сбросил у порога мокрую плащ-палатку. Щеки его раскраснелись от холода, он принес с собой запах осенней сырости. Лицо было недовольное и вроде даже обиженное. Скользнул взглядом по Игорю, сказал равнодушно: «А, Булгаков», — и сразу потянулся за стопкой, погреться. На вопросительный взгляд генерала ответил хмуро:
— В Сталинграде скверно. Последние метры держим.
— За этим тебя вызывали?
— Нет. С Указом Верховного Совета знакомили. Можешь радоваться, Прохор Севастьянович, с завтрашнего дня не комиссар я, а твой заместитель по политической части.
— Ты что, провинился, что ли?
— Не знаю, кто провинился, но институт комиссаров в Красной Армии упраздняется. Вводится полное единоначалие. Ты командир, ты и распоряжайся один.
— И отвечай тоже один?
— Само собой разумеется.
— В общем-то это хорошая новость, комиссар. Освобождают нас от опеки, от утряски и согласования.
— Я и говорю — радуйся.
— Во всяком случае, огорчаться не буду, — спокойно произнес Порошин, будто не заметив иронии; — Мы только сейчас с Булгаковым говорили, что люди у нас выросли, научились. А самолюбие, комиссар, это дело второстепенное. Ты что, за унижение сочтешь подчиняться мне? Не беспокойся, злоупотреблять не буду.
— Не век же, Прохор Севастьянович, с тобой служить. — Комиссар посмотрел на Игоря и добавил, поморщившись: — Ну, не в этом дело. Указ принят, и значит, он правильный. Только очень уж неожиданно, без подготовки. Армия, можно сказать, на грани стоит, за Волгой для нас земли нет, и такая ломка.
— Значит, назрело, — сказал Порошин.
Игорь неловко чувствовал себя при разговоре начальников. Попросил разрешения уйти. В тамбуре сержант сунул ему сверток, пробормотал сердито:
— Возьми на завтрак. Готовишь для них, стараешься, а они одни огурцы едят. Жаркое перегрелось давно…
Машина ожидала Булгакова в овражке, в километре от командного пункта. Игорь пошел полем, натыкаясь в темноте на кусты. Мелкий холодный дождь освежил лицо. За Доном взлетали тусклые оранжевые шары ракет.
Игорь думал о разговоре с Порошиным. Все-таки странно, что такие неспособные люди, так генерал Горлов, стали командовать армиями и фронтами. Кто в этом разберется? Может, верно говорили студенты-скептики, что история есть не что иное, как политика, опрокинутая в прошлое? И не лучше ли заниматься археологией, первобытным обществом? Там все просто и ясно, там одни факты… Угу, конечно… Он примется выкапывать битые печные горшки, а Ольга всю жизнь будет терзаться думами об отце. Подрастет Николка и тоже спросит о деде.
Нет уж! Никаких соблазнов! Надо отвоевать, закончить институт, потом заняться историей своего века. Работать, искать истину, говорить людям только правду, какой бы они ни была и чего бы это ни стоило!
Часть вторая
Еще с весны Василиса Светлова начала примечать в отце какую-то скрытность. Чуть свет ковылял Герасим Пантелеевич в правление, на старой лошаденке мотался по полям. Работа у него была нелегкая, в колхозе остались одни бабы, план из района спустили такой, как до войны, даже прибавили малость. Герасим Пантелеевич пообедать не всегда находил время. А для другого вот находил. То рубаху ему кто-то заштопает, то, как у молодого, заведутся у него вышитые носовые платки. Один раз вернулся за полночь и навеселе. На вопросительный взгляд дочери ответил смущенно, подергивая жидкую бороденку:
— В район ездил.
Василиса в колхозе работала мало, только в страду. Отец как-никак председатель, жили не бедно. Ей нужно было и ребятишек обстирать, и корову подоить, и за птицей присмотреть, и обед приготовить. Да и мало ли дел по хозяйству? Хоть и надоело все это Василисе, но куда денешься, раз уж выпало остаться в семье заместо матери. Сидя дома, она не знала того, о чем знала, пожалуй, уже вся деревня.
Как-то под вечер пошла она к запруде полоскать белье. На мостках встретилась ей Алена Булгакова, черная, худющая, заезженная работой. Поздоровалась с Василисой ласково, как с родной. Поговорили о дяде Иване: ничего, живой, Бог миловал. Служит в танкистах, вместе с дубковским Лешкой.
Потом, полоская ребячьи штаны, Алена сказала негромко:
— Ты уж отцу-то не становись поперек путя. Девка ты взрослая, понятие должна иметь, что у нас три калеки на всю деревню. А Герасим-то Пантелеевич — мужик еще в силе, негоже ему на корню сохнуть. Да и тебе легче будет.
Василиса, чуть помедлив, спросила:
— Кто?
— Да Аришка соседская. Она чуть лицом не вышла, зато и тихая, и хозяйственная. И на ребятенков у нее сердце хватит.
— Свой ведь ребенок есть у тетки Арины.
— Ну и что? У вас мальцов двое, да ее третий. Под одним крылом и вырастут. На улице-то, чать, все равно вместе бегают.
— Не могу я, чтобы чужая после мамки пришла… Я ведь берегу все. У нас всё, как при ней, стоит, — всхлипнула Василиса.
— Ну, нельзя же так всю жизнь прожить. Ты помнишь, а ребятишки небось позабыли уже. Ты скоро свое гнездо ладить будешь, а они с кем останутся?
Смурная вернулась Василиса с реки. Поставила посреди двора корзину с бельем, села на траву в конце сада и поплакала потихоньку, вытирая шершавой рукой слезы. Думала о тетке Арине. Правда, она добрая, тихая. Муж у нее вместе с отцом на Финской был, там и пропал. Вдовые бабы потом и мужиков принимали, и молодых ребят сманивали. А тетка Арина ни с кем. Все работает да работает. Избенка у нее старая, внутри чисто.
Вспомнилось Василисе, как зимой вместе топили они баньку, как сидели на полке в горячем пару. Тетка Арина будто стеснялась ее, прикрывалась веником. Когда терла спину Василисе, сказала восторженно: «Ой, девонька, кожа-то у тебя какая! Прямо шелковая!»
От этого воспоминания стало Василисе почему-то еще горше. Даже в голос хотелось закричать: люди добрые, что же теперь будет?.. Но на улице замычали коровы — шло стадо. Надо было бежать за подойником, потом кормить ребятишек и укладывать спать. В корзинке — неразвешенное белье.
Ночью Василиса почти не спала. Лежала на спине с открытыми глазами, следила через оконце за месяцем, который вроде стоял на месте, а сам все полз и полз и в конце концов скрылся за краем рамы. Прикидывала и так и сяк и под конец надумала. После третьих петухов поднялась вместе с отцом. Быстро пожарила ему яишню с салом, налила в немецкую фляжку кваску на дорогу. Села против Герасима Пантелеевича, вглядываясь в его морщинистое, темное лицо с глубокими провалами глаз, В бородке впервые заметила седые волосы. И не было в ней сейчас обиды на отца, даже какая-то жалость возникла.
— С теткой Ариной у тебя так просто или по-серьезному? — спросила она.
Герасим Пантелеевич поперхнулся, долго кашлял, прикрывая рот рукой.
— По-сурьезному, дочка.
— До осени погодить можешь?
— Это дело неспешное. А осенью что переменится? — насторожился отец.
— Уеду я, — сказала Василиса и, заметив испуг на его лице, добавила спокойно: — Да ты не думай, по-хорошему. Учиться поеду. Отпустишь теперь?
Герасим Пантелеевич сидел взъерошенный и жалкий, глядя в пол, тер между колен ладони. Подняв глаза на Василису, улыбнулся несмело, будто прося извинения, сказал и с горечью, и с облегчением:
— Поезжай.
В тот же день Василиса собрала документы и отправила их в Тулу, в педагогический техникум. Приложила даже похвальную грамоту за седьмой класс. Ответа не было очень долго. Василиса потеряла всякую надежду, когда пришло наконец казенное письмо. Учебный год начинался поздно, с 15 октября. Ее вызывали к этому числу и требовали, чтобы привезла справку о работе в колхозе.
