Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Светочка.
Девочка, с чуть выдающимися, как у монголочки, скулами, смело глядела на незнакомую бабку большими серыми глазами.
Пока Оксана и Василинка помогали раздевать Светланку, Иван, снимая шинель, говорил отцу и братьям:
— Мы к вам на полтора месяца, если не выгоните. Весь свой отпуск хочу с вами побыть.
— Добре, сынку, что батьками не брезгаешь, — благодарно говорил Остап Григорьевич, с мягкой настойчивостью отнимая у Ивана шинель, чтобы самому повесить ее.
— Ты из Германии сейчас? — поинтересовался Петро.
— Из Потсдама.
Глядя на Ивана, Сашко́ даже зажмурился: такое великолепие предстало его взору. Кроме золотой звездочки Героя, на широкой груди старшего брата сияли золотом и серебром ордена Ленина, Красного Знамени, еще какие-то невиданные ордена, плотный ряд тоненько позванивающих медалей.
— Ну, Алла, со всеми перезнакомилась? — спросил Иван Остапович. Он привлек к себе Сашка́, ласково поерошил его вихорки.
— А ты все поправляешься, Алла! — заметила Оксана. — Впрочем, тебе это идет.
Алла, улыбаясь, развела руками. Она очень похорошела и расцвела. Пышные волосы были собраны на затылке тяжелым узлом, а раньше, на фронте, она подстригалась коротко, по-мальчишечьи.
Оксана и Петро шепотом посовещались.
— Если не возражаешь, — сказал Петро, подсаживаясь к брату, — вы здесь, в нашей комнатушке, устроитесь.
— А вы?
— Мы пока у тещи поживем.
— Хата у матери просторная, им вдвоем с Настунькой скучно, — вмешалась Оксана.
— Э, вы, я вижу, даже телефоном обзавелись?
— А ты как думал? — Петро подмигнул. — Мы тебе еще не то покажем…
После того как приехавшие умылись, привезенные подарки были розданы и Алла стала укладывать Светланку спать, Иван Остапович пошел на кухню, к старикам.
Отец, оседлав нос очками, направлял на бруске нож.
— Кабанчика думаю утречком заколоть, — сообщил он, пробуя лезвие мякотью большого пальца.
— Обзавелось село скотиной?
— Еще того нету, что до войны было. Но коровы в каждом дворе есть, фермы восстановили, племенными бугаями и коровами государство, спасибо, помогло хорошо.
Мать, кончив перемывать посуду, села около сына, разглядывая его счастливыми глазами. В простой теплой пижаме, оживленно беседующий с батьком о племенном бугае Геркулесе, о холмогорских гусях, купленных правлением на расплод, он казался ей не таким недоступным, как в генеральском кителе, со множеством орденов и медалей. Это был ее сын, тот Ванюшка, первенький, которого она вынянчила в свои молодые годы и о котором столько передумала в тяжкие ночи войны и оккупации. Катерина Федосеевна, любовно вглядываясь в сына, отмечала каждую морщинку на его высоком крутом лбу, первые седые нити в курчавых волосах. И не ей ли было тревожиться о том, как сложится дальше его жизнь!
— Рассказывай же о жинке своей, Ванюша, — попросила она. — Давно поженились? Какая у нее родня, батько, матерь?
Иван ждал этого вопроса.
— Алла — сирота, — сказал он. — Родители ее умерли, когда она была ребенком. Жила у дедушки. Дочь у нее от первого мужа, как вы, вероятно, догадались. Отец Светланки служил в моем полку. Погиб. — Последние слова он произнес быстро, понизив голос, и мать ответила шепотом:
— Сколько таких вот сиротиночек осталось!
— Татаринцев погиб, когда спасал знамя нашего полка, — сказал Иван Остапович. — Не говорили вам об этом? Потом Петро вынес это знамя из окружения…
— Так это ее муж помер на руках у Петра? — спросила Катерина Федосеевна.
Иван Остапович кивнул головой:
— Мужественный, хороший человек был.
— Петро нам рассказывал.
— Ну, что еще? Знаю Аллу Владимировну четыре года… Впрочем, поживете вместе — увидите…
— Уважительная женщина, я уже приметил, — сказал отец.
— Потерять любимого мужа, — продолжал Иван Остапович, — самой подвергаться опасности каждую минуту, никогда виду не подавать, что ей, женщине, тяжело, — это не каждая умеет. И мать она превосходная.
Иван говорил о жене с такой теплотой, что Катерина Федосеевна успокоилась.
«Жалко Шурочку и Витюшку, — подумала она, вздохнув. — Не довелось им выжить в страшное время. Ну, ничего не поделаешь».
Утром Иван Остапович с помощью Сашка́ и его друзей смастерил для дочери огромную снежную бабу, постоял около батька, смолившего в затишке кабанчика, а после обеда собрался с Петром идти смотреть колхоз.
Погода, сулившая с утра оттепель, изменилась. Крепко морозило, и Алла уговорила Ивана Остаповича надеть бекешу на меху.
— День в гору пошел, а холода все крепче, — сказал Остап Григорьевич, провожая сыновей до калитки.
Холодные лучи высекали в снегу мириады искр, они вспыхивали на сугробах, заиндевелых проводах электролинии, на отяжелевших кронах деревьев. Кристально прозрачный воздух приблизил волнистые дали. Казалось, что темная полоска леса, крутой заснеженный берег Днепра — совсем рядом.
Иван Остапович и Петро неторопливо шагали по улице. У хаты с двумя газетными витринами, выкрашенными в яркую голубую краску, с алыми полотнищами и плакатами на стенах толпилась молодежь, из репродуктора далеко разносился сочный голос диктора.
— Это что же, агитпункт у вас? — спросил Иван.
— Временный красный уголок.
— Кого выдвигаете депутатом?
— В Верховный Совет? Бутенко.
— Достойный человек! В красный уголок не зайдем?
— Вечером зайдем. Радиоузел заодно посмотришь.
— И так можно.
Перебрасываясь короткими фразами, они прошли одну улицу, другую. Невдалеке от колхозного правления их обогнали двое саней. На передних, рядом с Павликом Зозулей, облаченным в кожух и бараний треух, сидела на подсолнечных и кукурузных кулях Василинка, укутанная по глаза в большой пуховый платок матери. Она оглянулась на братьев, глаза ее весело заискрились.
Петро замахал ей рукой, и Павлик натянул вожжи.
— Навоза много сегодня вывезли? — осведомился Петро.
— Четыре тонны, — откликнулась Василинка. — Кули вот отвезем, потом еще ездки три сделаем.
— Устаешь, сеструшка? — спросил Иван.
— Это ж нам за удовольствие прогуляться в степь. Ну, погоняй, Павлик.
Сани, визжа полозьями, двинулись дальше.
— Не удалось ей доучиться как следует, — сказал Петро.
— Еще молодая!
— Времени у всех у нас маловато, а то я бы помог ей в техникум подготовиться.
Из колхозного правления Петро позвонил на животноводческую ферму. Горбань был там.
— Зайдем, посмотришь его хозяйство, — предложил Петро. — А то обидится.
Андрей Савельевич поджидал их у корнерезки, действующей от электромотора. Две пожилые свинарки готовили поросятам корм. Горбань, что-то записывая, ходил вокруг машины по дощатому полу. Корнерезку Гайсенко установил три дня назад, и Горбань никак не мог налюбоваться ею.
— Ну, как там в Германии? — спросил он Ивана Остаповича, когда были осмотрены корнерезка, племенные хряки, супоросная матка Пампушка, дающая по восемнадцать поросят.
— Что ж в Германии? Помогаем немцам залечить раны.
Горбань округлил глаза. Бумажка, которую он приготовил под щепоть самосада, застыла в воздухе.
— Это как же получается, Иван Остапович? Они на нас с ножом, а мы…
— А что тебя, Андрей Савельевич, поражает? Гитлеры приходят и уходят, а народ остается… И если мы не поможем этому народу, то кто же?
Горбань, обдумывая возражение, медленно вертел цыгарку.
— Может, я своей пустой головой кое-что недопонимаю, — произнёс он, приминая пальцем табак. — К примеру, так скажу: не дай бог, фашисты взяли б верх… шкуру до самой кости сняли бы с нас.
— Несомненно! Так то ж фашисты…
— А у нас самих ран мало? — ворчливо сказал Горбань. — Нам их никто не помогает залечить.
Петро, молча сидевший на мешках, наполненных кукурузными початками, вмешался:
— Мы в состоянии сами на ноги встать. Организм у нас, Андрей Савельевич, живучий. Сам видишь, и двух лет не прошло, а в колхозе кое-что появилось, чего и до войны он не имел.
Было трудно понять, удалось ли убедить Горбаня. Он перевел разговор на другую тему. Но позже, в столярной мастерской, заговорил о Германии с Иваном Остаповичем и Ефим Лаврентьев. Сгребая с верстака смолистую стружку ребром большой, в бугристых мозолях, ладони, столяр сказал:
— Я, конечно, извиняюсь, Иван Остапович, но в селе такой слух прошел, что вы в Берлине на больших должностях. То, наверное, знаете, как там наше правительство предполагает о дальнейшем? Накажут Германию за все ее злочинства? Или простим? Разные разговоры идут между фронтовиками.
— Вы же читали, что в Нюрнберге сейчас проходит суд над фашистскими главарями?
— Следим по газеткам. И радио слушаем. Потянуть на цугундер только главных вроде маловато будет…
