В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Они говорят, что снимали у него квартиру, — объясняет ей муж. — И знаешь, кто он? Сын ковенского беженца Вульфа.
— Беженца Вульфа? А когда вы отсюда уехали? Вскоре после петлюровского погрома? Я тогда была еще маленькой девочкой. И с тех пор вы здесь больше не были? Разве можно сравнить тот погром с тем, что устроили здесь фашисты…
— Ну, хватит об этом, Люба, — пробует остановить ее муж.
— Что значит хватит?! Если б вы знали, что мы здесь пережили. Просыпаюсь, не про нынешний день будь сказано, — ни района, ни банка. Все эвакуировались. А кому сдать выручку? Я работала тогда в магазине. Осталась целая касса денег, а сдать их некому. Хватаю телегу с лошадкой и пускаюсь догонять наших. Тысяча и одна ночь! Чуть не отдала богу душу. Но из кассы не взяла ни копейки!
— Ты же партийная! — говорит ей муж.
— А ты бы сделал иначе? Видите ли, — обращается она ко мне, — одного моему Шлойме доверить нельзя: свободной сотки земли, он ее сразу засадит. «Боже мой! Шлойме, говорю я ему, — зачем тебе столько сажать и сеять? Разве тебе недостаточно приусадебного огорода и сада?» Так нет! Вспахал пустырь, тот, где стоял дом шапочника, у которого вы когда-то жили, и возится там целые дни.
— Из того, что ты рассказываешь, гость может подумать, что я это делаю ради заработка, — сердится Шлойме на жену. — Я занимаюсь этим потому, что не могу видеть, как дичает земля, зарастает бурьяном, крапивой. Можете мне поверить, я был бы счастлив, если б сегодня же появился бульдозер и отнял у меня все мои «наделы». Но до этого еще не дошло. Есть достаточно места, кроме нашей Болотинки. А земля, как известно, не бесплодная: не посеешь чего-нибудь путного — вырастут сорняки.
Я не совсем уверен, обрадовался бы Шлойме пришедшему сюда бульдозеру, но то, что он не мог видеть пустующей земли, жаждущей человеческих рук, — в этом не было сомнения: когда бы я ни приходил сюда, всегда заставал его с лопатой и с лейкой в руках.
…Кто принес сюда этот серый одинокий камень и поставил его, как надгробие, на месте, где когда-то стоял дом шапочника Шолома: такой же, как я, человек, пришедший на могилу родных, или такой, который собирается здесь заложить фундамент для нового гнезда?
Из сада смотрели на меня высокие окна нового дома, и там, наверно, заметили, что я грустный сижу на камне. Но никто ко мне не вышел. А может быть, вышел, но я не заметил: я видел здесь только прошлое, возвращенное мне памятью.
…Сижу с матерью на кровати, на нас наставлены винтовки. Мама непослушными пальцами листает молитвенник и не может найти в нем керенку, отложенную на дрова. Керенка, к счастью, находится. Наставленные на нас винтовки исчезают, и в доме становится тихо, мертво.
Проходит несколько минут, и опять раздаются рыдания. Бандиты уводят с собой моего старшего брата, Шику, стройного, рослого, двадцати одного года от роду. Он собирался уйти в самооборону с длинной самодельной пикой. Но мама забросила ее в колодец и своими материнскими слезами удержала сына возле себя. И теперь его уводят от нее навсегда.
— Меня ведут на заклание, мама!
Сквозь разбитые стекла в дом врывается сухой отзвук выстрела. И ничего. Никто в доме не кричит, никто не лишился разума. Сердца окаменели. Шику убили, а мать и отец не сошли с ума!
«Меня ведут на заклание…» Нет, брат мой не напоминал тогда библейского Исаака. Это было его предупреждение остающимся в живых, завещание: не позволить вести себя на заклание подобно безответным созданиям.
Память моя листает и листает события давно минувших лет.
…Глубокая зима. Три-четыре месяца после погрома. Лежу под лоскутным одеялом рядом с умирающим отцом. Уже которую ночь мама не смыкает глаз, не подпускает к отцу ангела смерти, а он здесь, у изголовья кровати. Фитилек в коптилке-картофелине чадит и собирает возле кровати глубокие тени. Отец шумно вдыхает в себя воздух и не возвращает его.
— Люба уже несколько раз посылала меня за вами, — слышу за собой мягкий голос Шлойме. — Сколько можно так сидеть? Мы покойников не оживим. Бог дал, Бог взял. Да-да, так уж создана земля. Живые должны думать о живых.
Куда бы я потом ни пошел, все дороги, тропинки и улочки приводили меня сюда, на Болотинку, к одинокому серому камню…
…Приехать куда-нибудь и застать в гостинице объявление, что свободных мест нет, не очень приятно. Но после Меджибожа и Деражни, где гостиницы почти пустовали, меня даже обрадовало заявление дежурной, светловолосой женщины с миловидным лицом, что сегодня и диван в коридоре занят.
— Не понимаю, почему вы улыбаетесь? — обиделась дежурная. — Вы мне не верите?
— Что вы…
— А есть такие, что не верят. Как это так, говорят они, здесь, в такой гостинице, нет свободных мест? Странные люди! Они думают, что это старое Погребище. Погребище никогда не было маленьким местечком. Но если старое сравнить с новым, то как вам сказать?.. Прежде местечко начиналось у деревянного моста через Рось и заканчивалось у сгоревшей мельницы, там, где теперь кино. Дальше уже начиналась деревня. Теперь Погребище тянется чуть ли не до сахарозавода. Со временем мы станем городом. У нас здесь много командированных, и знаете, кто они? В большинстве — строители. А вы, случайно, не строитель?
— Это мне поможет получить койку?
То ли дежурная приняла меня действительно за строителя, а к ним, как мне показалось, она чувствовала особую слабость, то ли мне просто повезло, но, пока я шагал по местечку, место освободилось. Спать на диване в коридоре мне не придется. Когда я вернулся в гостиницу, дежурная встретила меня с улыбкой:
— Могу вас обрадовать. Я держу для вас койку. Пойдемте, я вам ее покажу.
Радио в коридоре так громко шумело, что сидеть в комнате было невозможно.
Говорю об этом дежурной, единственной слушательнице музыки в эти дневные часы. Она извиняется и выключает радио. Но не успел я выйти на улицу, как снова услышал мощное пение хора.
Солнце словно забыло, что дело идет к вечеру, оно продолжает пылать.
— Вы не знаете, загс открыт?
Я так загляделся на купол светлого здания с узкими разноцветными окнами, в которых солнце сияло, как в хрустальных бокалах, налитых доверху вином, что не заметил, как стою на ступеньках загса и загораживаю дорогу…
Молодой человек, который взошел на крыльцо, тоже поднял голову и стал смотреть на купол бывшего костела, давно превращенного в клуб, ожидая,
