Анатолий Черноусов - Экипажи готовить надо
Их негромкие голоса здесь, на склоне, слышались отчетливо.
— Ну, я бы никогда не решилась, — глухо говорила Анна Петровна. — Взять на себя такую ответственность… А я так поняла, что раз старший вожатый идет с отрядом, значит, поход разрешили…
— В том-то и дело, что Иван самовольничает… А я вижу — уходят… И это… Как физрук, я был обязан пойти. Никуда не денешься…
— Что делается, господи, что делается!.. И какой же Иван Ильич тоже! Ничего не скажет… я-то ведь не посторонний человек, правда?
— Так вы, наверное, и самого-то главного не знаете? Что отряд идет без продуктов…
— То есть как без продуктов?
— Ничего не взяли на складе совершенно!
И тут Люся услышала какой-то нехороший смех Анны Петровны, отчего сделалось страшно. Голоса же внизу слились в одно сплошное бормотанье, но через минуту опять явственно донесло голос Анны Петровны:
— Нет, я с ума сойду!..
И голос физрука:
— Как только ребятишки запросят есть, я потребую повернуть обратно…
— Без разрешения, без продовольствия, — снова заговорила Анна Петровна. — А места-то какие! Я понимаю пройтись, красивые пейзажи посмотреть, но тут же… У меня уже, знаете, неплохое мнение стало складываться об Иване Ильиче, но эта его затея…
— Он забывает, что идет с пацанами, а не с солдатами. Жарища как в пекле!
— Вы взгляните вон на ту девочку, — понизив голос, сказала Анна Петровна.
— Ноги едва тащит, — прогудел физрук.
— Не надо было брать ее, ни в коем случае. Девочка насквозь больная, слабая…
«Господи, уж не обо мне ли?.. Это же я насквозь больная…» Люсе стало не по себе, и ноги у нее подогнулись.
А как ей хотелось вместе со всеми! Целую ночь она проплакала, от обиды трудно было дышать. «Почему я не такая, как все, почему?» — спрашивала она мокрую подушку.
А утром еще раз попросила вожатого, так попросила!.. Он долго на нее смотрел. Смотрел, смотрел, а потом… положил руку на плечо и сказал: «Хорошо, Люся, ты пойдешь с нами».
Ах, как зазвенели колокольчики в ушах! Хорошолюся, хорошолюся, тыпойдешьснами, тыпойдешьснами! И вот теперь…
— Эй, девочка, слышишь? — услыхала Люся, очнувшись. — Дождись нас, мы сейчас! — это сказал физрук. Сказал, а потише добавил: — Придется тащить на себе.
«Тащить? Кого тащить? — мысли у Люси совсем смешались. — Меня тащить? Да ведь засмеют же! А Иван-то Ильич увидит? Да что же это, что же это?..»
И Люся, закусив соленую и мокрую губу, упала на четвереньки и так заработала руками и ногами, что вмиг выползла наверх. Не передохнув даже, вскочила на ноги, бросилась к спуску и чуть было не наступила на развалившегося в траве Юрку Ширяева.
— Ффу! Чёй-то устал… — пожаловался Юрка.
— Курить надо больше, — пролепетала на ходу Люся.
Но вдруг остановилась. Ей сделалось жаль Юрку. Лежит тут один…
— Давай руку, что ли! Давай-давай, пошли, а то… — Она тревожно оглянулась.
Широкая Юркина физиономия была сама бестолковость.
— Ну! — требовала Люся и вся дрожала от нетерпения, так что Юрка, как загипнотизированный, протянул ей руку.
Глава 23
Старший вожатый Юрий Павлович устал, как черт, но был доволен: удалось отснять такие кадры! Он то забегал вперед и ловил в объектив ползущие со дна оврага крошечные фигурки, то панорамировал, то прятался в кустах и снимал оттуда крупным планом лица, ноги, спины с рюкзаками.
Теперь он залег на краю обрыва, нацелился на спускающихся по противоположному склону Ирину и парнишку, похожего на бочонок.
— Ну, как? — весело спрашивала Ирина отдувающегося Севу Цвелева.
— В порядке, — Сева расплылся, польщенный вниманием.
— Устал, поди?
— Овражки ничего-о! — басит Сева, выбирая ногой уступчик почти над самым плечом Ирины: склон крут. — Мне бы чего поесть, я бы тогда…
— Поесть? Да ты и так вон как пончик, — с улыбкой обернулась Ирина. Но вдруг споткнулась, потеряла равновесие и, ойкнув, покатилась вниз.
Кувыркнулась несколько раз и застряла — ноги вверху, голову прижал рюкзак, лицо в траве, и, видно, никак ей не сообразить, где земля, где небо?
Посмеявшись над собой, жалобно позвала:
— Бо-оченька, миленький, скорей!
— Беда мне с вами, — отечески басит Боча, помогая вожатой выпутаться из лямок рюкзака.
Поднялась, быстро огляделась, не видел ли кто «акробатического этюда», одернула брюки и черную куртку с красным воротничком, поправила прическу.
— Спасибо, Сева, спаситель ты мой, — нежно сказала и пригладила Бочин чубчик.
— Бжалст! — с достоинством фыркнул Боча.
Ровное жужжание камеры оборвалось, Юрий Павлович усмехнулся своим мыслям, отполз в тень березы, принялся менять кассету.
Ирина же, так и не заметив старшего, прошла мимо и стала спускаться в следующий овраг. Она уже порядком устала, два раза срывалась с крутизны и летела вниз, а на склон иногда приходилось взбираться чуть ли не ползком; удивлялась, что ноги у нее, оказывается, не такие уж и сильные, как ей думалось, даже слегка сердилась на них; и все равно настроение было отличное. И думала она о том, как много интересного приключается с ней этим летом…
Вспомнилась первая вместе с Иваном вылазка за лагерь.
— Ну, вот ромашка, смотрите, — говорил Иван и приминал руками траву вокруг цветка, — это же целый мир! Есть что-нибудь стройнее? Есть что-нибудь проще? Совершеннее? Вы только посмотрите…
И странно ей, Ирине, было видеть, как бородатый верзила, опустившись на колени, разглядывает и умиляется обыкновенной ромашке.
«Что это? Детская восторженность? Удивление дикаря? Или он играет, изображает из себя кого-то не от мира сего?»
— А давайте им насорим, — говорил Иван. И бросал на муравейник клочок бумаги. — Завтра посмотрим, что будет…
На следующий день бумажка была на самом краю муравьиной кучи.
— Терпеть не могут посторонних предметов! — торжествовал Иван.
А пионеры… Конечно же, они смотрели на него, как на чудотворца, конечно же, они были после этого у него в руках, и тут он принимался рассказывать о муравьях такие истории, что уж и она, Ирина, забывала, что она не пионерка и что разговор-то идет о каких-то ничтожных букашках…
«Нет, он или играет, или ненормальный», — думала она.
Любопытство, желание разгадать «загадку», недоумение, зависть, восхищение, ирония, сочувствие — все перемешалось в ней.
А потом еще и ревность. Если бы он одну ее приглашал в свои вылазки, а то ведь и Таню…
«Она ему нравится, это ясно, — думала Ирина, одолевая почти отвесную кручу. — Конечно, Таня славная, а я эгоистка… Говорю — «славная», а сама-то радуюсь, что она некрасивая, что в поход-то он пригласил не Таню, а меня. Фу, какая противная эгоистка!..»
Но как себя ни обзывала, как ни убеждала, что любить ее не за что и никто ее, такую, не полюбит, настроение никак не портилось, а наоборот…
Глава 24
Наверху накапливался отряд. Рюкзаки летели на землю, путешественники блаженно опрокидывались на траву, отдохнувшие присоединялись к группе, в центре которой с огромным мотком веревки стоял Иван и что-то там объяснял.
Привалившись к сосне, Ирина смотрела, как землепроходцы появляются из-за кромки оврага, будто вырастают из травы. Щеки горят, волосы взмокли, глина на коленках, на локтях и на ладонях.
— Ни-ичего себе!
— Да-а-а…
— Эй, ребя, ребя, я раз так кувырнулся!
— А я снял ботинки, босиком хоть бы хны!
— Я думал, как это устают? Врут, поди, а сегодня…
— Пацаны, пацаны, Витька на пятой точке весь склон проехал, ха-ха-ха!
— Иванлич, Иванлич! Я думал — как это устают? Вот говорят: я устал… Я не верил — врут, поди! — конопатый Гена Муханов непременно всем хотел поведать, как он впервые в жизни устал. Он прямо истекал довольством оттого, что понял, что это такое.
Ирина глядела на Гену, на Ивана, улыбалась, у нее тоже ныло в коленках, а от ремней рюкзака болели плечи.
Внезапно на площадку выскочили, рука в руке, Люся-хиленькая и Юрка Ширяев, навьюченный двумя рюкзаками.
— Пацаны-ы-ы, Ширяй на буксире!
— И правда…
— Зава-а-ал!
— Качать Люсю!
— А мы-то: хиленькая…
— Дурачье, — нарочно сердился Юрка, — все вы без понятия…
Шум вокруг них еще долго не унимался. А у Люси, наверное, сил хватало лишь на то, чтобы застенчиво улыбаться.
Весь походный костюм Анны Петровны был перепачкан глиной, розовые щеки подрагивали, и ясно было, что из последних сил она старается сохранить достойный вид.
«Тоже падала, бедная», — подумала Ирина.
Светло-зеленые глаза Филимонова были злыми, тело видного, представительного мужчины разопрело, рубаха и рыжеватые волосы потемнели от пота. Немного передохнув, Филимонов поднялся, подошел к Ивану, отозвал его в сторонку, и они о чем-то крупно заговорили, размахивая руками. Затем физрук возвратился к своему рюкзаку и стал извлекать из него топор.
