Лев Экономов - Перехватчики
Нет, я не обольщался особенно, когда техники предупредительно отсоединили от меня шланги парашютного кислородного прибора, противоперегрузочного костюма, шнур автомата раскрытия парашюта от поручня сиденья; я знал, что это внимание оказывается не мне, а самолету, на котором я прилетел.
И все-таки встречали нас тепло и душевно. Не допекали расспросами — видели, что мы устали.
Я так надышался кислородом, что у меня пересохло во рту, и я, завладев кружкой с водой, долго не выпускал ее из рук. Старые приятели при встрече обнимались, хлопали друг друга по плечу, награждали один другого тумаками.
Вот встретились Истомин и Одинцов. Эти не в пример другим поздоровались сдержанно, почти официально, хотя тоже дружили.
Я только сейчас заметил, что они и внешне были похожи друг на друга, оба собранные, подтянутые, оба с залысинами на лбу, тонконосые и тонкогубые.
Они сейчас же начали деловой разговор, как лучше расставить самолеты, как тщательнее проследить за послеполетной подготовкой. Видно, не случайно об их добросовестности, требовательности, недоверчивости ходили анекдоты.
Товарищи находили у них много общего, но немало у офицеров было и отличительного. Старшего инженера считали до мозга костей интеллигентом. Он никогда не повышал голоса, не выходил из себя. Про таких людей говорят: получил хорошее воспитание. И потом, он был педантом, даже тогда, когда занимался творчеством. Нет, Люся не случайно назвала его в одном из своих писем «сухарем».
А комэск нам казался проще, прямее. При всей своей сдержанности он мог в горячую минуту отругать тебя, высмеять, при этом не заботился о выборе выражений. А иногда в виде исключения подпускал и матюжка.
Переговариваясь, они ушли в другой конец стоянки.
Мне, признаться, повезло. Я напал на человека, умевшего обо всем рассказать с полнотой, которой мог бы позавидовать справочный пункт. Этим человеком, конечно же, был Лерман — мой бывший воздушный стрелок. Он ничуть не изменился за полгода, этот примерный общественник, эта ходячая энциклопедия, только, может быть, еще пополнел, раздался в боках. Новый широкий ремень из кожзаменителя с огромной медной пряжкой плотно обхватывал его короткий круглый торс. Нагрудные карманы, как и раньше, у него были оттопырены, выпирали вперед от записных книжек и блокнотов.
Я отошел с ним в сторону — не хотелось, чтобы нам мешали.
Лерман поздравил с успешным завершением программы переучивания и сказал, что сам он теперь решил стать «пушкарем», сейчас изучает вооружение самолета, конструкцию и взаимодействие частей пушки и пулеметов, которые на нем стоят.
Меня это обрадовало.
— Некоторые стрелки подали рапорта с просьбой перевести их в бомбардировочные части, — продолжал он, — а мне не хочется уезжать, служить осталось немного.
Около самолета крутились незнакомые техники, ставили заглушки на всасывающий и выходной каналы, заправляли горючим баки, зачехляли кабину и двигатель.
— Откуда они? — спросил я у Лермана.
— Из училища недавно. Будут у нас служить. Толковые товарищи, только молодые больно. Почувствовали себя на свободе, куролесят. Двоих уже обсуждали на комсомольском бюро — за выпивки.
— Летчики тоже есть?
— Есть. Считают себя асами и на всех посматривают свысока.
Я улыбнулся, вспомнив, как сам, прибыв из училища, воображал, что принадлежу к категории особых людей.
— Это пройдет.
Среди техников вертелся похожий на маленькую обезьянку Абдурахмандииов, или просто Шплинт, как его все называли — механик из экипажа майора Сливко.
— А-я-яй, какая культура! — восторгался он, читая на лючках самолета четкие лаконичные надписи: — «Осмотр двигателя», «Заливка масла», «Гидрокраны», «Пусковая катушка форсажа», «Термопара», «Качалка управления щитком», «Соединение подвесного бака». — Ему явно доставляло удовольствие произносить написанное как стихи — с выражением, то повышая, то понижая голос: — «Замер напряжения», «Радиооборудование», «Болт стыковки», «Болт шасси».
— Да помолчи ты, — перебил его один из техников. — Мы ведь не слепые.
— Здесь и слепой может работать, — не унимался он. И снова читал вслух надписи на лючках и обтекателях: — «Не браться», «Не становиться»…
Рядом с моей машиной поставили самолет Кобадзе. Выбравшись из кабины, он, как обычно, не снимая подшлемника, обошел вокруг самолета, сделал несколько физических упражнений.
Столпившиеся тут же летчики из числа вновь прибывших недоуменно переглядывались, толкали друг дружку в бока.
— Что, проверяешь, не отломилось ли чего? — спросил остроносый, с круглыми, как у птицы, глазами.
«Ну теперь держись!» — мысленно обратился я к остряку, осмелившемуся смеяться прямо в лицо прославленному летчику, уже летавшему тогда, когда этот желторотик под стол и пешком не ходил. Наш штурман хотя и был необыкновенно тактичным человеком, но не лез за словом в карман и умел указать сверчку на свой шесток.
— Да, укачало малость, — неожиданно признался Кобадзе. — Но, кажется, все на месте, и ничего не отломилось.
Признание обескуражило молодого пилота. Он увидел в этом силу и понял, вероятно, что перед ним стоит большой заслуженный летчик.
— Это я так, пошутил. — Он захлопал глазами, натянуто улыбнулся.
— А я вполне серьезно. Всю жизнь говорил на «о», а теперь вынужден акать. Трудно привыкнуть, — капитан достал трубку и стал набивать табаком от папиросы. Сразу несколько человек полезли за спичками.
У них завязался серьезный разговор. Я вдруг вспомнил свою встречу с Кобадзе в первый день по приезде из училища. Тогда мы тоже хотели казаться бывалыми и говорили с пренебрежением о самолетах, на которых должны были летать. А на самом деле мы просто хотели скрыть свою неуверенность. Так, наверно, и они. Иначе бы не смотрели сейчас на капитана с открытыми ртами.
Самолет Кобадзе тоже облепили техники, но среди них я не увидел старшины сверхсрочной службы Герасимова, бессменного механика всех самолетов, на которых летал Кобадзе. Лерман словно догадался, о чем я подумал, и стал рассказывать, что многие старые, опытные механики, в числе которых был и старшина Герасимов, уехали на курсы усовершенствования. После окончания им будет присвоено офицерское звание.
— Наш Мокрушин не уехал, случайно?
— Нет пока.
— А что же я его не вижу сегодня?
— На командирской машине. Пожалуй, никто так вас не ждал, как он. Можно сказать, дневал и ночевал на аэродроме. По десять раз в день звонил на командный пункт, узнавал, когда прилетите.
— Он всегда с интересом относился к реактивной технике, — сказал я.
— А сейчас он просто на ней помешался, — продолжал Лерман. — Не многие из наших старых специалистов знают лучше его конструкцию реактивного самолета. Если во время самоподготовки возникает неясный вопрос, обращаемся к Мокрушину. Перед вашим прилетом у нас собрание комсомольское проходило с повесткой «Достойно встретим посланцев полка!» Мы решили доверить лучшим из лучших прием на аэродроме первого реактивного самолета. В число их попал и Мокрушин. Теперь его до вечера от машины за уши не оттащишь.
— Это неверно, — мы обернулись на голос и увидели Мокрушина. — Мне сказали, что лейтенант Простин сядет с другой четверкой.
Мокрушин щелкнул каблуками кирзовых до блеска начищенных сапог и вытянулся:
— Здравия желаю, товарищ лейтенант!
— Здравствуй, здравствуй! — Я впервые видел этого неказистого узкоплечего сержанта таким подтянутым и бравым. Новенький синий комбинезон его был тщательно отглажен и не болтался на тонкой длинной шее хомутом. Чубчик аккуратно подобран под пилотку. Темные глубоко посаженные глаза блестели особенно вдохновенно.
Мы поздоровались за руку.
— Ну как машинки? Надеюсь, понравились? — у Лермана вдруг стал такой важный вид, словно он принимал участие в конструировании этих машин.
— Об этом уже много сказано, — ответил Мокрушин серьезно. — Меня поразила чистота. Ведь на наших «илах» каждый день нужно было счищать копоть с боков и масло с пуза, а эти словно зеркала. В белых перчатках можно работать. Когда мы заглянули в лючки двигателя, то подумали, что перед нами кто-то успел его уже промыть.
— Там тоже зеркала? — многозначительно улыбнулся Лерман, довольный оценкой самолета Мокрушиным.
— Этим в первую очередь надо мне восторгаться, — услышали мы еще один голос. К нам подходил ефрейтор Брякин. Он широко размахивал руками и улыбался, поблескивая золотым зубом. — Все-таки мыть-то самолет чаще приходилось несчастному бедному мотористу.
— Брякин! — я совсем забыл о своем мотористе в этой суматохе. — Ну вот, теперь собрался весь старый экипаж.
На рукаве у ефрейтора была красная повязка дежурного по стоянке, а через плечо висела деревянная, выкрашенная красной краской планшетка.
