Сахнин Яковлевич - Три минуты до катастрофы. Поединок.
Совсем стемнело, когда Андрей наткнулся на дерево. Он хорошо знал весь район и эту одинокую берёзу. Она была далеко от того места, где сделан проход. Теперь всё. Можно разжать пальцы. Точно сведённые судорогой, они сжимают стержень. Значит, можно ещё ползти. Андрей упёрся ногами в снег. Ему только показалось, будто согнул ноги. Они не пошевелились. Они больше не подчинялись ему.
Он всё сделал, что может сделать человек. Он решил, что умрёт под этой берёзкой вместе с ней. Противотанковая мина подкосит её, как былинку. Андрею стало жалко берёзку. Ещё бы немного отползти и совсем спокойно умереть.
Умереть! Только сейчас ощутил он весь страшный смысл этого слова. Ещё полчаса назад он обязан был идти на смерть. А теперь? Почему он должен умирать теперь, когда всё уже сделано? Ведь его ждёт Валя. И командир ждёт, и все партизаны теперь говорят о нём…
Им овладело странное чувство, будто он совершает предательство по отношению к ним.
Ему так захотелось остаться жить в эти минуты, когда смерть казалась неизбежной, что ослабевшее, почти безжизненное тело обрело новую силу. Ещё неотчётливо понимая, что будет делать, он снял с груди свою смертельную ношу, от которой никак не мог отвязаться, за которую держался всем своим существом. Андрей лёг на живот и левой рукой извлёк из кармана маленький нож. Если удастся поломать его вдоль лезвия так, чтобы получилось нечто вроде шила, его можно будет воткнуть в отверстие. Андрей понимает безнадёжность своей затеи, но это последнее, что он может придумать. Он втискивает всю заострённую часть лезвия между крышкой и корпусом мины и пробует повернуть его вокруг оси. Нож остаётся цел, но одна дощечка крышки, вместе с гвоздем, чуть-чуть приподнялась.
Гвоздик!
Андрей трудно глотнул воздух. Стараясь не волноваться, действует ножом как рычагом. Только бы не сломать нож. Дощечка приподнимается ещё немного. Андрей расшатывает гвоздик окровавленными пальцами, тащит его зубами. И вот он в руках, этот маленький гвоздик, от которого зависит жизнь. Пальцы дрожат, но ему удается втиснуть гвоздь в отверстие для чеки. Андрей разжимает онемевшие пальцы. Несколько секунд не может двинуться с места. И вдруг, точно испугавшись, быстро ползет назад…
Мы с Валей ещё находились в землянке командира, когда вошёл Андрей.
— Что так долго? — обрадовано спросил командир.
— Трудная мина попалась, — ответил Андрей и, неловко козырнув, быстро отдёрнул руку.
Но мы увидели его пальцы. Они были совсем белые, отмороженные… Андрей лишился трёх пальцев на правой руке.
— Теперь я больше не минёр и не скрипач, — сказал Андрей, когда они остались вдвоём с Валей.
— Ты — человек, — ответила Валя. — Очень дорогой для меня человек.
Она не могла больше ничего придумать для его утешения. Она только напрягала силы, чтобы при нём не плакать. По её настоянию в тот же день появился приказ командира, в котором говорилось, что Андрея и Валю «полагать вступившими в законный брак» и что выписка из приказа «подлежит замене в загсе на официальную регистрацию при первой возможности».
Неделю Валя не отходила от Андрея. В эти дни он понял, как дорог ей.
Отряд готовился к боевой операции. Готовилась и Валя. Уходя, она поклялась отомстить за Андрея.
Партизанам удалось разбить гарнизоны трёх станций. Но одна группа бойцов, увлёкшись успехом, ушла слишком далеко, к разъезду Бантик, и напоролась на главные силы противника. В этой группе, где были самые отчаянные головы, находились и Хоттабыч с Валей. Никто из них не вернулся.
Этот удар Андрей едва перенёс. Он приписывал себе вину в гибели Вали. Казалось, он потерял интерес не только к жизни, но и к борьбе. Это происходило в период непрерывных налётов вражеских карательных войск на отряд. Его пришлось разделить на несколько групп. Командование одной из них и поручили Андрею, у которого ещё не зажила рука. Вот тогда он немного пришёл в себя.
Ещё год Незыба находился в нашем отряде, пока его не отозвали в тыл как специалиста-железнодорожника. Как только освободили район Матова, Андрей приехал к Валиным родителям. Встретил он и Костю Громака. Но они могли рассказать ему только то, что он знал и сам.
Спустя пять лет после окончания войны Андрей женился на Валиной подруге. Жили они дружно, хотя любви у него к ней не было. С годами, казалось, он совсем забыл о Вале. А вот теперь, в нескольких километрах от Матова, нахлынули воспоминания о первой любви.
Он решил хотя бы с тамбура хвостового вагона, откуда хорошо всё видно, посмотреть на станцию. Мне тоже хотелось взглянуть на памятные места. Мы быстро пошли, он впереди, я сзади. Но уже перед тамбуром соседнего вагона задержались.
— Немедленно закройте дверь! — кричал на кого-то проводник. — Вот ещё новости!
— Понимаете, мне очень надо посмотреть, прошу вас…
Андрей замер в проходе между вагонами, уцепившись за перильца. Оттеснив его, я рванулся вперёд.
Валя увидела меня, вскрикнула, бросилась на шею.
— Валя! — раздался в ту же секунду чужой, не Андрея, голос.
Она вскинула голову, и я почувствовал, как пальцы её впились в мою одежду. В дверях стоял Андрей…
…Поезд нёсся с уклона, увеличивая скорость. В будке машиниста никого не осталось. Паровозом никто не управлял. Только упрямо вращался стокерный винт. По форме точно такой, как в мясорубке, только раз в двадцать больше. Он подавал в топку всё новые и новые порции угля, и шесть тоненьких сильных струек пара исправно разбрызгивали топливо равномерно по всей колосниковой решётке. Парообразование шло бурно.
Дубравин понял, что на подлокотнике долго не провисеть. На левой руке не было рукава. Было похоже, что на неё натянута длинная порванная резиновая перчатка, потому что кусочки кожи болтались на ветру. Но боли он совсем не чувствовал. Одежда мгновенно остыла и уже не дымилась.
Он висел, держась за мягкий подлокотник, стараясь сообразить, как поступить дальше. Под ним песчаная насыпь. Насмерть не разобьёшься… Но ему пришла в голову мысль, что он не имеет права разжать руки. В поезде ехало восемьсот человек. Рядом с паровозом в багажном вагоне люди не спали. Они подтаскивали к дверям вещи, которые надо было сдать на первой остановке. В соседнем — тоже не спали. Это почтовый вагон. И тут готовились к остановке, где предстояло обменяться почтой. Дальше вагон, в котором первое купе занимал главный кондуктор. Здесь несколько случайных пассажиров-железнодорожников на один-два перегона. Они режутся в домино. Рядом, в запертом купе, бодрствует вооружённый человек. У него перед глазами запечатанный сургучом мешок. Это почта государственного значения.
В вагоне-ресторане проснулся повар, взглянул на часы и, сладко поёживаясь, перевернулся на другой бок.
В других вагонах спят все, кроме проводников. Изредка спохватится пассажир и спросит, какая будет станция. Время от времени послышится бессвязный сонный говор или заплачет вдруг ребёнок и так же неожиданно смолкнет. И снова всё тихо. Окна закрыты, занавески задёрнуты…
…Вместе с Андреем и Валей мы стоим в пустом и затихшем коридоре нашего вагона. Валя плачет. Плен… годы скитаний по чужим странам. Больше ничего она не говорит. Андрей не расспрашивает. Вместе с документами военного времени у него хранится выписка из приказа командира партизанского отряда, «подлежащая замене в загсе при первой возможности». Так она и не представилась, эта возможность.
Должно быть, Валя думала о том же самом. Она сказала:
— Все годы перед глазами стоял наш разъезд. Я любила его, как человека. Как свою юность.
— Хочешь посмотреть на Матово из тамбура?
— Пойдем, Андрей.
Поезд шел, всё увеличивая скорость.
…Мелко и медленно перебирая руками, Дубравин передвигался вперед, ища ногами хоть какую-нибудь опору, потому что руки уже отрывались. И он нащупал её. Это было ребро зольника. Сразу стало легко.
Уже не раздумывая больше, Виктор Степанович открыл рамку жезлоуловителя и, держась за неё, продвинулся до самого края зольника. Правее и ниже находился короткий отросток пожарной трубы. Он поставил на отросток одну ногу, а на неё вторую, потому что места для обеих ног не хватило. Уцепившись за какую-то тягу, опустился ещё ниже на лафет бегунковых колес. Теперь над ним была узкая длинная площадка, такая, как с левой стороны котла, по которой можно дойти до концевого крана. Он поздно понял свою ошибку. С пожарного отростка надо было сразу карабкаться на площадку, а не спускаться вниз. Назад теперь не пробраться.
Он держался за край площадки, упираясь ногами в лафет, сильно изогнув спину. На стыках рельсов лафет подбрасывало, и эта ненадёжная опора прыгала под ногами. Мокрые волосы высохли и уже не липли к глазам. Совсем рядом с грохотом бились многотонные дышла, бешено вертелись огромные колёса. Один оборот — шесть метров. Двести пятьдесят оборотов делали колёса в минуту. Они сливались в сплошные диски, перекрещенные бьющимися дышлами. Дальше идти некуда. Он смотрел на вертящиеся колеса и дышла и не мог оторвать от них взгляд. Они притягивали. Он не хотел, ему невыносимо было смотреть в этот страшный водоворот металла, но смотрел, и тело, уже не подчиняясь разуму, клонилось туда. Масляные брызги ударили в лицо. Это сбросило с него оцепенение. Ноги оторвались от лафета, в каком-то неестественном прыжке дёрнулось, подпрыгнуло и замерло тело. Теперь согнутая в колене нога лежала на площадке, словно вцепившись в неё, а руки обняли эту заветную полосу железа с обеих сторон: сверху и снизу. Голова, вторая нога и весь корпус повисли в воздухе. Колёса оказались совсем близко, и волосы едва не касались их.
