Сахнин Яковлевич - Три минуты до катастрофы. Поединок.
Вскоре, закончив практику, Валя уехала домой, в Матово. Костя знал, что Вали уже нет у нас, но каждый раз, проезжая мимо, давал этот сигнал. Гудки звучали печально и жалобно, как стоны.
Я никогда не рассказывал об этом Андрею. Ни в годы войны, когда некоторое время мы находились вместе, ни в этой случайной совместной поездке в экспрессе Одесса — Москва.
…Наш поезд Дубравин действительно вёл «с ветерком». Ничего не подозревая, мы мчались навстречу катастрофе.
Из газет я узнал потом, что происходило в это время на паровозе. В будке машиниста яркий свет электрических лампочек. Слева, на мягком сиденье, — помощник. Он часто поглядывает на манометр, то прибавляя, то уменьшая подачу угля в топку лёгким поворотом маленького вентиля. Время от времени поднимает ручку своего инжектора, подкачивая воду.
За правым крылом — Дубравин. Он держит одну руку на тормозном кране, вторую — на карнизе раскрытого окна и смотрит в темноту. Правый инжектор, тот, что ставил слесарь Алексей Иванович, пока бездействует. Это могучий аппарат. За две с половиной минуты он нагнетает в котёл тысячу литров воды.
Мелькают деревья, домики, зелёные огоньки. Скорость девяносто шесть километров в час. Едут молча. Разговаривать нет времени, да и не услышать ничего за грохотом паровоза.
Одна за другой проносятся станции. Поезд скорый, остановок мало. Перед каждым семафором раздается крик помощника: Зелёный!
— Зелёный! — кричит в ответ машинист.
Так положено по инструкции. Оба должны убедиться в том, что путь свободен, и подтвердить это друг другу.
До станции Матово оставалось пятнадцать километров. Начинался уклон. Машинист рванул на себя рукоятку регулятора, перекрыв выход пара в цилиндры. А бешеное парообразование продолжалось. Гудел котёл от напряжения. Надо немедленно дать выход пару или качать воду. И помощник открыл мощный правый инжектор.
Ненадёжно поставленный клапан вышибло с силой снаряда. Он пролетел мимо уха машиниста, ударил в железную стену и рикошетом пронёсся в тендер.
Кипящая вода, перегретая до двухсот градусов, увлекаемая паром, как огнемёт, била в железную стену. Острой пылью брызнуло стекло четырёх электрических лампочек. Свет погас. Густой, непроницаемый пар метался по будке. Как в смерче, носились и с грохотом сталкивались бидоны, гаечные ключи, молотки, маслёнки. Цепляясь за приборы и вентиляцию, пар свистел и выл.
Дубравин не мог сообразить, куда ему деться. Спинка его сиденья упиралась в стену, о которую билась струя и, разбрызгиваясь, окатывала его кипятком. Впереди — нагромождение приборов и тоже стена. Слева, совсем рядом, как шлагбаум, — струя. Справа — окно. Машинист оказался зажатым на площадке в полквадратных метра, отрезанный от тормозного крана, хотя до него рукой подать.
В момент удара Дубравину обожгло лицо, грудь и руки. У него не хватило выдержки дышать паром, и он инстинктивно прижался к окну, высунув из него голову. Он понимал, что в таком положении надо продержаться несколько секунд. Опытный помощник, находящийся по другую сторону струи и далеко от неё, успеет остановить поезд.
Перед помощником — дверь на боковую площадку, идущую вдоль котла. На переднем брусе паровоза, между фонарями, — концевой кран. Точно такой, как в вагонах. Только там есть надпись: «Для экстренной остановки поезда ручку крана повернуть к себе», а здесь нет надписи. И повернуть надо не к себе, а от себя. Но даже ученики младших классов железнодорожной школы знают: этим краном можно остановить поезд.
От будки до крана — двадцать шагов. Когда скорость почти сто километров, по узкой, не огражденной площадке быстро не побежишь. Не держась, по ней и шагу не сделаешь: паровоз сбросит. Дубравин сознавал это и терпел. Он знал, что помощник пробирается, держась за разные тяги, как за перила, а это замедляет движение. К счастью, это был не помощник, а человек с правами управления, который сообразит дернуть по пути рукоятку крана Эверластинга. Правда, уйдёт лишняя секунда, но зато откроется широкий выход пару и воде наружу. Струя в будке сразу ослабнет.
Дубравин, окутанный паром, в жгущей одежде, сильнее прижимался к окну. Поезд мчался с уклона, увеличивая скорость, кран Эверластинга оставался закрытым. Машинист понял, что помощник убит. Убит паром в будке или сорвался с площадки.
Набрав побольше воздуху, втянув голову в плечи, Дубравин окунулся в пар и начал левой рукой на ощупь подбираться к тормозному крану снизу. Струя коснулась мышц ниже локтя, и кожу сорвало, будто наждачным точилом. Чтобы дотянуться до крана, надо ещё немного поднять руку. Тогда она окажется поперёк струи. Боль можно бы вынести, но, прежде чем он повернет кран, пар съест руку.
Он рванулся к окну, потому что будка сильно нагрелась и дышать было нечем. Надо бы высунуться из окна побольше и ждать, пока выдохнется этот проклятый котёл. Но Дубравин не рискнул так поступить. Дело в том, что приближалась станция Матово. Дальше был однопутный участок и очень крутой уклон. Встречные грузовые поезда не всегда укладывались в график, и пассажирскому приходилось ожидать их в Матове по нескольку минут. Не исключено, что и на этот раз где-то тянется встречный.
Дубравин решил сам добираться до концевого крана, куда не дошёл помощник. Это всего пятнадцать метров. Ухватившись за подоконник, он подался всем корпусом в окно и одну за другой перекинул ноги. Снаружи под окном укреплена откидывающаяся вверх ажурная рамка для улавливания жезла. Она похожа на металлическую окантовку полочки. От неё идут два стержня, взад и вперёд. Удерживаясь на руках, Виктор Степанович перевернулся лицом внутрь будки и коленями встал на рамку. Он сильно нервничал и сгоряча упёрся не в самую рамку, а в стержень, который тут же согнулся. Колени скользнули вниз. Инстинктивно противясь этому движению, Дубравин дернулся вверх, и складная рамка захлопнулась. Постепенно локти разогнулись. Он остался висеть, держась за широкий мягкий подоконник.
В таком положении и увидел Дубравина путевой обходчик. Он увидел бешено мчащийся поезд, густые клубы пара, валившие из окна, и человека, висящего на подоконнике. Потрясённый, он бросился вслед за поездом, и, когда скрылся последний вагон, продолжал бежать, не отдавая себе отчёта в своих действиях. А может быть, думал старый путевой обходчик, что вот-вот сорвётся это тело, и упадет человек не на ноги, а на бок, потому что ноги сильно относило ветром назад.
…До станции Матово оставалось километров пять.
Последний раз Андрей был там во время Великой Отечественной войны. Когда враг захватил Матово, мы получили приказ немедленно покинуть наш разъезд. Уехать успели все, кроме Андрея.
Костя Громак с группой машинистов по приказу начальника депо угнали свои паровозы в тыл. Валя осталась в захваченном городке. С Хоттабычем и ещё шестью железнодорожниками я ушёл вглубь леса. Мы должны были создать вспомогательную базу большого партизанского отряда, действовавшего в этих местах, и, собрав людей с остальных разъездов, присоединиться к главным силам. Наше пребывание на вспомогательной базе затянулось. В штаб отряда я попал только через три месяца. И первое, что меня удивило, — это встреча с Валей. Зачем она здесь?
Я видел, что она совсем не приспособлена к фронтовой и тем более к партизанской жизни. В ней было что-то детское, беззаботное. Как ребенок, она могла восторгаться красиво опушенной елочкой, тусклым огоньком, выбивающимся из окошка заснеженной землянки, цветной ракетой.
Сапожки были на ней маленькие, на низком рантованном каблучке, юбка и блузка всегда тщательно выглажены, и даже ватная куртка, казалось, пригнана по фигуре.
Должно быть, она не понимала, где находится. Любой пустяк вызывал у неё смех. Смеялась она громко и заразительно, и те, кто были рядом, невольно улыбались. Меня же, откровенно говоря, она раздражала, и я не мог скрыть это.
Почти каждый день мелкими группами партизаны уходили на задание. «А кто же, — думал я, — согласится идти с Валей?» Не выдержав, спросил у командира, как она попала сюда. Ведь брали в отряд только людей испытанных.
— Поэтому и взяли, — последовал ответ.
То, что рассказал командир, потрясло меня. Валя одна, по собственной инициативе, безоружная, не связанная ещё с партизанами, полностью дезорганизовала движение поездов по главному ходу в районе Матова. Две недели задерживала она немецкие эшелоны, создав огромную пробку в Матове, пока её диверсия, удивительно простая и остроумная, не была разоблачена.
Перед самым гребнем крутого подъёма, где поезда едва-едва тащились, Валя натирала рельсы салом. И будто в стену упирались самые мощные паровозы, бешено вращались на месте колеса, лишённые силы сцепления. Поезда останавливались, их вытаскивали по частям, на долгие часы задерживали движение. Прозрачный и тонкий слой сала, вполне достаточный для того, чтобы остановить любой поезд, был абсолютно незаметен, и никому в голову не могло прийти ощупывать рельсы, пока кто-то на них не поскользнулся.
