Сергей Снегов - Иди до конца

— Скоро увяну при вашей дружеской помощи. Вы из меня выжмете жирок.

— Правильно, выжмем! В первый раз вижу, чтоб люди так безобразно толстели за два месяца.

— Как дела?

— Дела как дела — идут. Сомневаюсь, чтоб тебя интересовали наши дела. Ты всегда был возмутительно равнодушен к тому, что происходило за стенами твоей комнаты. Может, хочешь услышать, как Лариса?

— О Ларисе я знаю, она мне писала.

— Вряд ли она была с тобой откровенна. На Ларисе надо ставить крест, уводят замуж. Официальное загсовское благословение кражи произойдет, вероятно, на той неделе. Неожиданно, правда?

— Пока не очень. Говорю тебе, она писала. Где она сейчас?

— Вероятно, в вашей комнате. Она удрала из своей группы, как только разнесся слух, что ты в институте.

Лариса порывисто поднялась навстречу Терентьеву. Он долго не отпускал ее рук, с волнением всматривался в ее лицо. Лариса похудела и подурнела, совсем она не походила на девушек, расцветающих перед свадьбой. И встретила она его не так, как провожала: смотрела на него сияющими глазами, он мог лишь мечтать о такой встрече.

— Все вокруг толкуют о вашем замужестве, Ларочка, — сказал он, улыбаясь. — Когда вас можно будет поздравить официально?

Она ответила небрежно:

— О свадьбе — правда, а поздравлять не с чем. Девушкам надо выражать соболезнование, когда они выходят замуж. Они просто уступают настояниям женихов.

— Возможно, Ларочка, я девушкой не был, не знаю вашей психологии.

— Борис Семеныч, поговорим о другом, — попросила она. — Я больше не могу в новой группе, там очень скучно. Вы переведете меня к себе?

— А ваш Аркадий не будет возражать?

— Я его и спрашивать не стану!

— Вряд ли ему понравится такая самостоятельность.

— Ему придется примириться с моей самостоятельностью!..

Терентьев ходил по комнате, осматривал приборы, трогал штативы и термостаты, раскрывал шкафы. Он не думал раньше, что его так обрадует возвращение. В этой комнате он провел каких-нибудь полгода, но нигде не оставил такую большую частицу своей души, как здесь. Чувство это было неожиданно и приятно, он немного растрогался. Он сел за свой стол, включил и выключил лампу, потом снова обратился к Ларисе:

— Сегодня защита. Вам не страшно?

— Страшно, конечно, но я не показываю, чтоб не расстраивать его. Он волнуется.

— Перед защитой всегда волнуются, я то же когда-то испытал. Вы читали диссертацию?

— Полного текста не читала. Но мы говорили о каждом факте, часто спорили. Мне кажется, в работе Аркадия много нового и важного.

— Вы, конечно, будете на защите?

— Обязательно буду. Борис Семеныч, я знаю, что об этом неудобно, но от вас так много зависит…

— Понимаю, Ларочка, — перебил он. — Вы опасаетесь, что я по ошибке положу черный шар вместо белого? Успокойтесь, ошибок не будет. Я не могу спорить против оценки моей любимой ученицы — грустная была бы картина, правда?

— Не шутите, — сказала она благодарно. — Я ведь серьезно, а вы всегда шутите. Между прочим, Аркадий хочет поговорить с вами перед заседанием. А я пойду, я ведь бросила работу.

Когда Терентьев вышел из лаборатории, чтоб идти на заседание совета, в коридоре его перехватил Черданцев. Аспирант, очевидно, ожидал Терентьева, прохаживаясь около его двери. «Проще было постучаться и войти», — подумал Терентьев и, вежливо поклонившись, хотел пройти мимо. Черданцев поспешно остановил его:

— Борис Семеныч, одну минутку! Лариса не передавала, что мне надо с вами поговорить?

У Терентьева против воли поднялось старое недоброжелательство к Черданцеву. Тот опять выбирал окольные пути. Во всяком случае, теперь уж не следовало прибегать к посредничеству Ларисы. Терентьев со злостью поглядел на него. Черданцев был одет с особым тщанием, как всегда одеваются к защите, даже завился, подстриг усики, они были совсем маленькие. «Еще бы тебе бриллиантовую булавку в галстук!» — подумал Терентьев.

— Мне хочется вам сказать кое-что очень важное, — продолжал Черданцев. — Это относится к моей диссертации.

— По-моему, вам ничего не надо мне говорить, а мне выслушивать, — сухо ответил Терентьев. — Особенно перед защитой.

Он прошел, не оглядываясь. Побледневший, оскорбленный Черданцев смотрел ему вслед.

— Однако! — сказал он вслух и пожал плечами. — Даже выслушать не захотел, барин!

19

Терентьев уселся среди членов совета, недалеко от Жигалова. Опоздавший Щетинин протолкался к Терентьеву, но возвратился обратно, все места в центре были захвачены. Ждали Шутака, но из Академии наук позвонили, что он просит заседать без него. Многие члены совета пожалели, что явились, присутствие шумного академика придавало живость любому совещанию, теперь оставалось чинно скучать — обычнейшая защита, таких бывали уже десятки. Доктора в первом ряду президиума шепотом переговаривались. Жигалов повысил голос, чтобы установить видимость порядка. После короткой вводной речи секретаря совета Жигалов предоставил трибуну диссертанту.

Аудитория, самый пышный и большой зал института, была полна, явились гости со стороны, в проходах и у стен поставили дополнительные стулья. Почти все собравшиеся были незнакомы Терентьеву — и пожилые, непринужденно державшиеся люди, их пришло не так уж много, и молодежь, притихшая, скованная торжественностью церемонии. Женщин было меньше, чем мужчин, они жались в кучки по три, по четыре. В стороне сидела раскрасневшаяся Лариса. Она смотрела, не отрываясь, на Черданцева. Терентьеву казалось, что она боится пошевелиться. Лариса, видимо, и села подальше от знакомых, чтоб не пришлось ни с кем разговаривать и можно было без помех воспринимать обряд защиты. Терентьев усмехнулся. Влюбленные девушки во все времена одинаковы. Для них не существует реальных масштабов. В центре мира — любимый, все остальное — мелочь и пустяки.

Видимость порядка оставалась видимостью — члены совета не перешептывались больше, чтоб не попасть под укоризненный взгляд Жигалова, но слушали без напряжения. Диссертация подобна появившемуся на свет ребенку, все важное, единственно необходимое совершено с ней до защиты: подросла и была признана годной к деторождению мать — соискатель степени, подобрали отца — научного руководителя, плод их совместного труда долгие месяцы зрел, наливался соками, вспухал, определялся, приобретал завершенный вид, потом, завернутый в пеленки ледериновых переплетов, положен на стол — вон там, можно взять и перелистать его, покачать на руках. Он уже жил, этот научный младенец, в нем можно было узреть черты родителей: нигде так сильно не проявляется наследственность, как в подобных совместных творениях. Членам совета оставалось покропить водицей голосования появившееся на свет новое научное произведение и присвоить одному из родителей соответствующее родительское звание — все это можно проделать и не напрягая особенно внимания. Члены совета были спокойны. Ошибки не произойдет. Диссертация доброкачественна. Ребенок жизнеспособен. Гарантией этому и славное имя руководителя, и несомненные способности соискателя, и важность темы, и современная аппаратура лаборатории, где производилось исследование, — весь научный авторитет института, в том числе и они сами как его работники: они ведь просто бы не допустили, чтоб у них занимались пустяками! В обряде защиты, как и во всех обрядах, важно соблюсти форму, торжественность формы для многих — содержание церемонии. Заседания, где председательствовал Жигалов, протекали безукоризненно. Он вкладывал душу даже в объявление: «Слово предоставляется такому-то…»

Сейчас он на двадцать минут предоставил слово Черданцеву, и тот умело управлялся с каждой минутой, до отказа заполняя ее мыслями и фактами. Он вел речь по разработанному заранее графику. На стенах висели диаграммы экспериментов, таблицы химических анализов. Каждой диаграмме отводилось две минуты пояснений, таблице — полторы минуты. Можно было пожертвовать пятью-шестью секундами, это еще куда ни шло, но больших трат времени он позволить себе не мог. На всех защитах происходила подобная мучительная борьба со временем, это тоже была одна из немаловажных церемоний обряда. Некоторые диссертанты выпаливали по сотне слов в минуту, стреляли цифрами, как пулями, другие неторопливо декламировали выструганные до запятых формулировки — каждый справлялся с трудностями как умел. Черданцев, красивый, подтянутый, наставлял длинную указку то на одну, то на другую диаграмму, бросал мысли в аудиторию, как монеты — круглые, взвешенные, с насечкою по краям, чтобы бесследно не выскользнули из памяти. Доктора и профессора одобрительно переглядывались, удовлетворенно кивали головами — давно не приходилось слушать изящно построенную защиту. Озабоченный Жигалов успокаивался, его серое лицо розовело. Он всегда опасался провалов, провалы на защитах, нередкие в других институтах, свидетельствовали о плохом научном руководстве — он не мог допустить даже мысли о плохом руководстве в своем институте. Он искоса поглядывал на известных ему гостей, всматривался в незнакомую молодежь, густо заполнившую задние ряды, прислушивался к шепотку, изредка пробегавшему по рядам членов совета. О провале не могло быть и речи. Был успех.