Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— Так ты ж не пил тогда вина.
— Кто? Я не пил? Да вы что, совсем чокнулись?
И Степан с оскорбленным видом порывался уйти, но его придерживали:
— Постой, постой, Степа. Но ведь, говорят, ты это письмо Феде Белоусову показывал.
— Какому Феде?
— Как какому? Который у тебя подручным был.
— Ха, вспомнили! Да Федя еще за год до того уволился и на целину уехал — как же я ему показывать письмо мог?
Начинали вспоминать, когда уволился Федя, — оказывалось, точно: прав Степан, Федя уехал раньше. Но как же тогда? И все головы поворачивались к Ивану Матюшенке: откуда ему о письме стало известно?
А Матюшенко — когда как, когда с загадочным видом молчал, а когда охотно со Степаном соглашался: ну, не было, так не было письма, он и не настаивает, дело давнее, может, и подзабыл что-то, ладно, пускай не было, если Степан так хочет — пускай, пускай! — ничего ему Федя Белоусов про письмо не говорил...
Но стоило Степану отойти куда-нибудь, говорил убежденно:
— Если бы не письмо, он бы так никогда и не женился!
— Выходит, оно все-таки было, письмо? Кто же его написал в таком случае?
— Кто, кто... Пушкин!
— Нет, серьезно?
— Ну тогда этот, как его — кто у пас еще был?
— Лев Толстой.
— Во-во, больше некому, или Пушкин, или Лев Толстой...
— Да нет, это кто-то был, видно, не такого сильного ума: а если бы Степана убили?
Матюшенко разводил руками:
— Кто ж знал, что оно так выйдет? Думали, наверно: пойдет Степан в любви объясняться, а Нелька ему повесит чайник, и всего делов... Но ничего, зато какая хорошая жена досталась человеку! А что касается Пушкина или Льва Толстого, — все-таки Матюшенку что-то смущало во всей этой темней истории с письмом, — то они, конечно, люди великого ума, не спорю. Но что ж вы думаете: Пушкин или Лев Толстой за всю свою жизнь ни разу не выкинули чего-нибудь такого? Никогда не поверю! Никогда, слышите?
Хотя с ним никто и не собирался спорить.
ВРИО
Помощник мастера Николай Кузьменко выиграл по лотерее мотоцикл М-72 с коляской; стоимость по номиналу — тысяча сто рублей новыми.
Другой бы на его месте как сделал: получил двухцилиндрового могучего красавца и в свободное от работы время катал бы на нем супругу и детей, ездил бы на выходные дни в село Песчанку, где у Николая жили богатые тесть и теща, отдыхал бы там со всем семейством на природе, полеживая после обеда под грушей или сливой, а вечером, нагруженный деревенскими дарами, по холодку возвращался бы в город.
Можно иначе: если сильно деньги нужны — взять деньгами, отдать их жене, сказав при этом: «Радуйся, жена, удача нас не обходит», а потом деньги с умом потратить или положить на книжку.
Ну и товарищей по работе при этом не забыть. А как же! Когда Ситник, мастер с обрубного, орден получил, он так сказал: «Считаю, дорогие товарищи, что это награда не только мне, но и всему нашему коллективу». И все цеховое начальство домой позвал, а остальных, кто сильно хотел, на другой день угостил в столовой. Все — довольны.
Николай Кузьменко так не сделал, и бог его за это наказал.
Он (Николай Кузьменко, а не бог) сделал так: тихо тихо, будто и не свалилось на него такое счастье, тайком от всех получил в сберкассе одиннадцать сотенных бумажек — так он попросил, крупной валютой, — пришел до мой абсолютно трезвый. И пока жена Ольга, тоже прибежав с работы, готовила на кухне обед, быстренько отделил от суммы одну бумажку, а остальные десять сунул в большой комнате за обои — было у него там потайное место: обои на стенке треснули, образовалась щель, и Николай прятал туда от жены заначку — три, пять рублей.
Потом Ольга подала на стол.
А как раз в тот день была еще и получка, и Николай вместо обычных семидесяти — восьмидесяти рублей торжественно положил перед Ольгой — сто восемьдесят.
Та так и села.
— Откуда, Коля?!
Николай зачерпнул ложкой. борщ, попробовал, не очень ли горячий, откусил хлеба. Сказал просто:
— Да вот — на повышение пошел...
И чуть пожал плечами — такая, мол, вышла метаморфоза, не думал, не гадал, да и не соглашался, но — всем миром уговорили.
Ольга во все глаза смотрела на мужа.
— Ой, Коля, правда? Лед тронулся, значит? Слава богу.
— Бог тут ни при чем, — сказал Николай важно. — Все от самого человека зависит, от этого вот места.
В одной руке у него была ложка, в другой — хлеб, и нечем было показать жене, что все, конечно, от головы зависит, ну а та, ясно, не упустила случая спросить с умным видом, от какого же места у Николая все зависит...
Николай помолчал. Потом отложил оскорбленно ложку и постучал себя кулаком по лбу.
— Вот от этого, от этого! Теперь тебе ясно?
— Теперь ясно, — кивнула Ольга, — просто и доходчиво. Так кем же тебя все-таки назначили — директором завода?
Наступил самый ответственный момент: сказать, на какую должность его назначили, чтобы она поверила.
Николай был устроен так, что никогда ничего заранее не обдумывал (чтобы не терять времени), а говорил то, что приходило в голову в самый последний момент, и потом стоял на своем твердо, чего бы ему это ни стоило. Так, когда однажды зашел разговор о всяких нациях, какие есть на свете, об их хороших и плохих качествах, как это водится в иных глубокомысленных компаниях, и кто-то сказал, что не любит французов, а кто-то ему возразил: почему, мол, среди французов тоже есть хорошие люди, Николай возьми и брякни: «Конечно есть! Я сам француз».
— Как это? — не поняли его.
— А так. У меня дед был француз.
— Но почему же тогда об этом никто не знает?
— А потому. Что ж, по-вашему, моя бабка должна была трепать об этом на каждом углу?..
— А ну скажи тогда что-нибудь по-французски, — предложили ему.
— Бонжур, — сказал Николай.
И целую, неделю после этого случая он изображал из себя тайного француза, вставляя как бы невзначай в свой разговор французские слова «мерси» и «бонжур», и так вошел в роль, что даже всерьез стал думать: «А черт его знает, может, я и в самом деле француз, нос вон какой длинный. Ведь если подумать трезво, никто точно не знает, к какой нации принадлежит».
— Так кем же тебя назначили? — спросила еще раз Ольга.
Николай быстренько пробежал в уме по всем ступенькам цеховой иерархической лестницы, остановился на последней, самой высокой. А что, была не была.
— Меня назначили исполнять должность начальника цеха, — сказал, глянув на Ольгу ясными-преясными глазами. — Временно, конечно. — И как ни в чем не бывало опять принялся за борщ.
Ольга знала своего мужа. Какое-то время, склонив голову набок и прищурив глаз, она смотрела на него сбоку, как опытная хозяйка, прицениваясь на базаре к гусю, смотрит, сколько же это в нем будет мяса, а сколько дурного жиру, который потом изойдет на чад. Николай спокойно ел, двигая ушами и худой шеей, аккуратно выплевывая на стол трубочки укропа, которого терпеть не мог в борще, — сколько раз говорил Ольге.
— Ты что, шутишь? — озадаченно спросила Ольга.
— Отнюдь, — сказал Николай, — что ты видишь в этом смешного?
— А то, что ты несешь: тебя — начальником цеха...
— А я что — пальцем деланный?
— Кто тебя знает...
— Вот-вот, это ты обо мне такого невысокого мнения, а другие считают как раз наоборот. И ценят. Ну что, что смотришь?
— Колька, убью, — пригрозила Ольга. — Если опять брешешь — вот этой рукой убью.
— Ну что Колька, что Колька!! — повернул он к ней гневное, обиженное лицо. — Брешешь... А деньги тогда откуда — ты об этом подумала? Что, я убил кого, ограбил, по-твоему? Быстрее милицию зови, давай, давай, что же ты смотришь?
Ольга махнула на него рукой и опять принялась считать деньги. Глянула сторублевку на свет.
— Что, настоящая? — ехидно подначил Николай. — А то, может, я фальшивомонетчик? Деньги рисую?
И Ольга наконец поверила. Ведь деньги и впрямь не нарисуешь, вот они, живые, где же Николай мог их взять?
— Ой, Коля! Неужели и правда тебя начальником цеха поставили? — и кинулась обнимать мужа. — А сколько ж ты теперь будешь получать?
Два года назад Николай Кузьменко окончил вечерний техникум, и ему предложили перейти из формовщиков пятого разряда работать поммастера, там же, на своем участке. «Потренируешься в руководстве, — сказал ему начальник цеха, — а через полгода дадим смену».
Николай, посовещавшись с Ольгой, согласился — должность не ахти какая и денег рублей на пятьдесят меньше, но все ж таки итээровская, а итээровцам можно подниматься по служебной лестнице наверх хоть до министра. (Правда, было неясно: министры — это итээр или они идут совсем по другой сетке? «Там разберешься», — сказала на это Ольга.) И они стали ждать повышения. Даже с ребенком опять не спешили, хотя обоим уже перевалило за тридцать лет.
Но прошел год, пошел второй — Николай за это время три или четыре раза подменял уходивших в отпуск или на больничный мастеров, и вроде успешно, но те возвращались, и Николай снова опускался, так сказать, в первобытное состояние. Он терпеливо ждал, никому не жаловался, что его не повышают, но на собраниях и летучках нет-нет да и заглянет начальнику в глаза — в чем дело, мол, сам обещал через полгода смену, а теперь... Ведь у него диплом, а он ходит грязный, как рабочий. Но начальник глаза от Николая прятал — ему было нечего сказать. Рабочие — те говорили прямо: «Диплом, оно, конечно, хорошая штука, но, видать, к диплому еще и голова нужна». Это одни. А другие утверждали, что не столько голова нужна, сколько характер, а где он, мол, у Николая. Но, думается, правы были не те и не другие, говоря так о нем, а третьи, которые говорили, что не повышают Николая, известное дело, из-за его чрезмерной любви к справедливости — таких не повышают никогда. Так, скажем, если собирали в конце смены по рублю и вставал вопрос, кому бежать в лавку, то тянуть спичку подходили и к поммастера, и Николай без всяких разговоров тянул. Другой бы на его месте отказался: почему это он тянуть должен, он итээр, у него образование, но Николай так поступить не мог, все должно быть справедливо. Все дают рубль — и он дает, все тянут спичку — и он тянет. И, как назло, ему чаще всех и доставалась короткая спичка — бежать, значит. Николай бежал. Пусть видит коллектив его справедливость. А оно известно: раз для людей добро сделал, два — они и на шею сядут. Да еще смеяться будут за спиной: какой у нас начальник доступный. А так, чтобы раз и навсегда бросить и не бегать, Николай не мог — втянулся.
