Владимир Попов - Обретешь в бою
— А как назвали статью? — осведомился Межовский, которого сейчас больше всего занимали мысли о ходе событий ближайшего дня.
— Немного скучно и очень прямолинейно: «А что теперь скажет товарищ Гребенщиков?».
Межовский схватился за голову.
— О Господи, зачем так в лоб?
Рудаев смотрел вдаль с унылым видом человека, приготовившегося к любому исходу. Лагутиной захотелось вывести его из оцепенения. Она поднялась, вытянула руку и прочитала перефразированные строчки:
— «На берегу пустынных волн сидел он дум угрюмых полн…» Нет, лучше так: «А он сидит свинцово-тяжело, готовый к смерти и к бессмертной славе…»
Она добилась своего. Рудаев повеселел, встал.
— Поехали? Поднялся и Межовский.
— Надо было оставить Гребенщикову возможность отступления, не ущемляя самолюбия, сохранив достоинство, — сказал он. — Боюсь, вы перехлестнули из-за субъективной неприязни.
— Простите, Гребенщиков мне ничего плохого не сделал. Но он третирует всех, и вас в том числе. Он слишком наспециализировался на ущемлении самолюбия других, пусть и на себе почувствует это. Вы все терпите, а я не могу.
— И все-таки жаль мне его.
— Дорогой доктор, вы бы пожалели Рудаева. А заодно и Роберта Арнольдовича. Строгач ему обеспечен. Хоть бы с работы не выгнали.
— Почему? За что? — Межовский недоуменно приподнял брови. Они у него густые, пышные и чуть-чуть нависают на глаза.
— Ни с кем не согласовал, взял на себя. А Гребенщиков — номенклатура. Таких можно трогать, только когда участь их предрешена. Ой! — Лагутина схватила руками вздыбившуюся от ветра юбку.
— А вы, судя по вашему настроению, чувствуете себя в полной безопасности.
— Я? Я в первую очередь полечу вверх тормашками.
— Так чего ж это вы так развеселились?
— Такой характер. Смеюсь, когда нужно плакать.
— Эх, скорее бы пришел завтрашний день… — простонал Межовский.
* * *Завтрашний день пришел для каждого из них с разной скоростью. Быстро — для Лагутиной. Вернувшись домой, она улеглась в постель и, убаюканная шумом моря, который словно застрял в ушах, тут же заснула сном праведницы. Медленно — для Межовского — он не спал полночи. И мучительно медленно для Рудаева — его несколько раз будили телефонные звонки. Впрочем, и без звонков было не до сна. Крепло убеждение, что в этом цехе ему работать больше не придется, и было грустно. Где еще есть такой красавец? В Кривом Роге? Там печи поменьше, В Череповце? Досадно от моря уезжать на север. И с Диной Платоновной расстаться не хочется. Почему? В этом он еще не разобрался. Ему всегда приятно и интересно с ней. Даже просто смотреть на нее доставляет удовольствие, особенно когда она заводится, а заводится она быстро. Удачная плавка, острое слово, перспектива подраться — все у нее вызывает эмоциональную вспышку. Но он почему-то немного побаивается ее. Она тоньше, восприимчивее, чем он, да и интеллектуально стоит на ступеньку выше. Он не привык иметь дело с такими женщинами. Те, кого он близко знал, были много проще, беднее духом, он стоял над ними, он играл доминирующую роль. И разрывы с ними не были болезненными.
Услышав за дверью звуки шагов и потом шорох бумаги, Рудаев вышел. За столом в трусах и в майке сидел Пискарев, впившись глазами в газету. Рудаев заглянул ему через плечо — статья Лагутиной. Пробежал ее глазами и ощутил легонький холодок, скользнувший по спине.
Дочитав статью, Пискарев поднял на Рудаева бледное, пергаментной сухости лицо.
— Э-эх, Борис Серафимович, что это будет… что будет… — Отдышался и добавил со злорадством. — Что ж, поделом ему, лиходею. Отлились кошке мышиные слезки… Но рикошету наделает…
Они вместе поехали на завод, и всю дорогу Пискарев делал различные предположения и шумно вздыхал.
Но бывает в жизни так, что все твои ожидания и самые взвешенные, самые дальновидные, самые обоснованные расчеты вдруг опрокидывает нелепый случай.
Поднявшись на рабочую площадку, Рудаев увидел страшную картину. Часть свода рухнула в плавку, и огромный столб пламени, вырываясь сквозь образовавшийся провал, беспощадно лизал подкрановую балку. Перепуганный насмерть Ревенко растерянно озирался вокруг, не зная, что предпринять. А на другой стороне площадки, у колонны, стоял Гребенщиков, посвежевший, загоревший, и с философски-спокойным видом посматривал на людей, которые бежали к печи.
Рудаев бросился к будке управления. Тряхнул пирометриста.
— Какой углерод? Какой нагрев?
— Только что расплавилась. Проба в лаборатории. Была бы плавка на выпуске, что ж, ее выдали бы в ковши. Потери при этом неизбежны, но печь освобождается от металла. А сейчас выход один: спасая многотонную тридцатиметровую подкрановую балку, закрыть газ и посадить плавку на «козла» — оставить в печи шестьсот тонн металла. Ничего подобного в цехе еще не было. Сколько времени придется затратить, чтобы после ремонта печи расплавить такую глыбу металла! Рудаев позвонил в лабораторию.
— Девушки, углерод на первой! Скорее! Испортили? Давайте вторую пробу!
К сталевару подошел Гребенщиков.
— Что, герой, крылья опустил, как пингвин? Ревенко еще ниже наклонил голову.
— Закрывай газ.
Сталевар мигом очутился у щита управления, закрыл вентиль и вернулся к печи.
Убедившись, что пламя перестало выбивать из отверстия в своде, Гребенщиков отправился в рапортную.
«Вот и доигрались, — словно током пронзило Рудаева. — Думали, Гребенщикова загнали в угол, а получилось — сами сели в лужу… Вывели из строя печь, сорвали план. Смешно сейчас выглядит статья Лагутиной о победе новаторов. Дорогой ценой придется платить за опыты…»
— На первой печи углерод ноль тридцать пять! — прозвучал из динамика голос лаборантки, и это вывело Рудаева из оцепенения.
«Тридцать пять. Тридцать пять, — стучало в мозгу. — Нам же приходилось выпускать плавки с таким углеродом при выключенном топливе. Да, но в тех случаях был цел свод, все тепло сохранялось в печи. Даже перегревали плавку только за счет выгорания примесей металла. Чего доброго и сейчас удастся нагреть?»
Не раздумывая больше ни секунды, Рудаев включил воздух, нажал кнопку, и фурмы опустились в ванну. Металл сразу ожил, забурлил.
Примчался Ревенко, возмущенный чьим-то самоуправством, часто замигал глазами, словно вышел из темноты на яркий свет.
— Спокойно, спокойно, Гриша, — попытался остудить его Рудаев. — Грели же без газа.
— А если нет? Если углерод выжжем, а металл не нагреем? Мягкого «козла» потом очень трудно расплавить.
— Спокойно, спокойно, — повторил Рудаев и еще добавил воздуха.
— Он же меня пришибет!.. — стоном вырвалось у Ре-венки. — Приказал закрыть газ.
— Ты и закрыл. Насчет воздуха он ведь ничего тебе не говорил.
— Так насчет воздуха кто мог додуматься! При такой дыромахе в своде…
— А вот мы с тобой додумались…
— Нет, нет, Борис Серафимович, меня сюда не путайте, я пас.
— Значит, гадить — это твое дело, — загремел Рудаев, — а дерьмо убирать мне! По приборам вижу, что произошло. Хотел блеснуть напоследок! Ночью без контроля оставил! Воздух и в завалку дул, и в заливку, когда все на свод летит. Мировой рекорд ставил! Да? А теперь — в сторонку. — И вдруг спохватился. — Смена что, уже на рапорте?
— Побежали. Чтобы спектакль не пропустить… — промямлил Ревенко…
— Но смотри, если вилять будешь, сам всю правду не скажешь, если слягавишь, что я сейчас воздух дую, я тебе такое… устрою, чего ты и в заключении не знавал!
На лице Ревенко появилась наглая ухмылочка видавшего виды босяка, и Рудаев пошел на крайность. Схватил его за ворот, подтянул к себе и, глядя в его рыжие бесстыжие глаза, выкрикнул с яростью:
— Помнишь историю с милицейским кабаном? Думаешь, кто в дежурку ходил? Я!
Наглую ухмылку вдруг вытеснило почтительное восхищение. Так вот он, герой загадочного происшествия, которое добрых пятнадцать лет оставалось нераскрытым. Ревенко был несказанно польщен, что Рудаев открылся ему первому.
Происшествие с милицейским кабаном долго оставалось притчей во языцех на поселке. Рассказывали о нем каждый по-разному, сдабривая тут же присочиненными подробностями, но, очищенное от шелухи домыслов, оно выглядело так. Группа мальчишек, которым надоело нерискованное, безобидное баловство, скуки ради решила прирезать кабана, которого сообща откармливали милицейские работники при отделении милиции. План операции был разработан в деталях, с учетом особенностей животного. Невзирая на позднее время, доверчивый кабан тотчас отозвался на кличку, подошел к открывшейся двери и, учуяв запах отрубей, сунул рыло в подсунутый ему мешок. Это и решило успех замысла. Мешок набросили на кабана, и он захлебнулся отрубями, не издав даже типичного для подобной ситуации трагического визга. Номер получился озорной, но не эффектный. И тогда самый младший из компании, Боря Рудаев, придумал к этой истории комедийный финал. Кабана распороли, вытащили внутренности, и, набив ими карманы, Борис отправился в отделение милиции. Пока сидевший за деревянной перегородкой сержант выслушивал невнятный лепет подростка, этот самый подросток осторожно опустил непотребный груз на пол. А утром начался переполох. Кого зарезали? Когда? И как попали сюда ужасные вещественные доказательства преступления? Загадку решали скопом до тех пор, пока не вспомнили, что нужно покормить кабана. И до сих пор это отделение милиции называют не восьмым, не поселковым, а «кишечнополостным».
